22. ВЕЧЕР В ДЖУНГЛЯХ

Из гостиницы  навстречу своей второй церемонии с аяуаской я вышла опять с легким сердцем, что было неудивительно: первая встреча с ней прошла просто замечательно. 

В этот раз, так же как и в первый, нас было четверо — сам Вилсон и  трое его местных пациентов. Мы все собрались в назначенное время в назначенном месте, а потом загрузились в мотокар, и он повез нас за город: нам нужно было доехать до пятого километра строящейся трассы - дальше пока дороги не было, но со временем она свяжет спокойный Тамшияку с неспокойной, но динамично развивающейся Бразилией и, очевидно, положит конец сельской идиллии, царящей сегодня в этом мирном и неспешном речном городке. 

Водитель мотокара довез нас до пятого километра, и мы высадились как раз посреди порубленных деревьев и развороченной земли; прошли немного в сторону от трассы и вошли в сельву — вернее сказать, даже не в сельву, а в то, что от нее осталось— потому что сначала наша дорога шла через чьи-то чакры – так здесь называют наделы земли для возделывания сельхозпродуктов. Владельцы чакр полностью вырубили деревья и выкорчевали кустарники, а выбритую и оголившуюся землю засадили разными растениями, из которых моей идентификации поддавались только резные листья юкки да шипастые кусты ананасов. 

Ананасовых кустов было как раз особенно много, и я отметила, что большая их часть находилась в стадии плодоношения. Я не знаю, видели Вы в жизни, как вызревает заветный плод ананаса — я раньше такого не видела и  никогда даже не поинтересовалась. Оказывается, он вызревает на плотной древесной ножке: она торчала из самого центра куста твердой и негнущейся палкой. Чтобы ананас родился, опылился — как правило, с этой задачей успешно справляются колибри — вырос и попал к потребителю на стол, требуется когда год, а когда и все два. Вообще в Тамшияку местные ананасы на вкус мне показались слаще и сочнее, чем те, что завозили на продажу в Торонто; может быть, дело было в том, что здесь расстояние между ананасной грядкой и конечным потребителем было минимальным. 

 

В одной из попавшихся на нашем пути чакр (я говорю про ту чакру, которая является земельным наделом), еще виднелись невысокие остовы деревьев - черные, обугленные, страшные: их сжигали, чтобы получить древесный уголь на продажу. На нем уличные торговцы пекут рыбу и бананы. Если у нас дома к жареной рыбе раньше (наверное, и сейчас тоже) традиционно подавали картошку или картофельное пюре, то здесь таким же неотделимым компонентом рыбного блюда являются «платанос» - бананы: они могут быть печеными или жареными, хотя проще всего их сварить — так местные жители чаще всего и поступают.

       Минут через десять Вилсон еще раз свернул налево, мы оставили поруганные, черные и выжженные чакры позади и, наконец, вошли в настоящую, никем пока еще не потревоженную сельву. Явно выраженной дороги там не было, была только слабо различимая и условная тропинка со слегка примятой растительностью. Хотя нет, тут же беру свои слова обратно. Конечно же, сельву и здесь тоже потревожили. В некоторой мере. Ведь даже чтобы эта условная тропинка появилась и сохранилась, кто-то - предположительно Вилсон - должен периодически проходить по ней с мачете в руках.

       Войдя в сельву, мы сразу попали в сумеречное пространство. Высокие деревья, казалось, подпирали небо и были оплетены лианами; те, что отслужили свой срок и упали на землю, были укрыты ковром влажного зеленого мха, дарующего им не только забвение и покой, но также и новую жизнь. Мы молча шли по тропинке, переступая иногда через преграждающие нам путь упавшие деревья; по каким-то еле слышным звукам и шорохам, по еле заметным шевелениям кустарника и травы было понятно, что по обеим сторонам от тропинки шла активная жизнь. Вдруг — словно для того, чтобы подтвердить это наблюдение, справа от тропы что-то громко зашумело и задвигалось — явно что-то большое и непонятное. От неожиданности я дернулась.

- И что это было? - спрашиваю идущего передо мной Вильсона. Он небрежно махнул рукой и говорит:

- ааа... птица. 

 

       Ничего себе птица... с таким объемным звуком... какого она, должна быть размера, чтобы такой звук производить. Я шла и с интересом смотрела по сторонам – в такой сельве мне бывать еще никогда не приходилось, но шли мы быстро, и все детально рассмотреть, как бы мне того хотелось, не получалось, а потом меня в ногу укусила оса, и это губительнейшим образом сказалось на моей природной любознательности.

Должна сказать из полученного очень личного и очень яркого опыта, что осы джунглей – это совсем не то, что сонные осы сьерры или какие-то там совсем полудохлые осы нашей средней полосы. Боль была резкой и мгновенной волной прокатывалась от ног до макушки головы, а потом вниз, а потом снова вверх... Поэтому я взвыла, как пожарная сирена. 

Эта оса, вместо того, чтобы летать, почему-то решила посидеть на земле – как же ее там увидишь? Пост фактум я, как водится, принялась тщательно смотреть уже не по сторонам, а прямо себе под ноги: джунгли учат так быстро и так доходчиво, что схватываешь все прямо на лету. 

 

Накануне Вилсон сказал мне, что дом для церемонии аяуаски находится в сельве и что когда мы сойдем с трассы, идти по сельве надо будет около часа. Я слегка забеспокоилась и спросила, указывая на свои открытые всем ветрам шлепки: 

 

- а в этих шлепках как? нормально будет? Ну, муравьи там всякие... насекомые... – на всякий случай пояснила ему свою озабоченность.

Он сказал, что нормально. Ну, нормально так нормально. Знает же человек, о чем говорит. Как никак всю жизнь в сельве провел. Все тридцать восемь лет. Ну да... а вот оса теперь расширила параметры этой нормальности; собираясь в путь, неплохо было бы знать заранее, где ее границы проходят. 

Вилсон обернулся на вой сирены, наклонился к моей ступне и подул на место укуса дымом – он как раз в это время курил очередное мапачо. Словно это был не просто дым, а прямо волшебное средство от семи недуг. 

 

Мужчины, шедшие сзади по тропе, стоически заверили меня, что такой укус – совсем нестрашный, что это пустяки и вообще, укусившая меня оса была маленькая. Интересно, откуда они ее видели, если мы шли по тропе гуськом...

Чувствуя мой повышенный интерес к теме, они развили ее дальше и сказали, что осы тут есть и посерьезней: во-от такого размера бывают. Потом с ос перешли на муравьев. 

 

- А муравьи – так те и ос побольше будут, - сказали они. – Здесь они аж воо-оот такие. - Вилсон при этом развел для наглядной демонстрации большой и указательный палец сантиметров на десять. 

 

- Вот если такой укусит, – сказал он, - тогда да, от боли кричишь и плачешь. Меня однажды шесть таких муравьев и укусило сразу. В ноги – поделился он со мной воспоминанием. Похоже, оно тоже было ярким и памятным. - От боли тело на несколько часов просто парализовало. От укуса шести муравьев и умереть можно, – добавил он для ясности. 

 

- А как же такое может случиться? – механически спросила я, глядя в спину Вилсону. Он бодро топал вперед, не снижая темпа, – никто же его не укусил – в своих замечательных, со всех сторон закрытых кроссовках. Нить беседы я подхватила, в основном, чтобы отвлечься от боли в ноге.

- Я увидел интересное дерево, ну и остановился посмотреть на него. И не обратил внимания, что как раз остановился на муравейнике.

Следующим утром, пока мы возвращались из сельвы, он тоже несколько раз пытался остановиться, чтобы поведать мне как благодарному слушателю о необычных лечебных свойствах деревьев, которые встречались на нашем пути. Но учитывая его яркий опыт с предыдущим муравьиным гнездом, останавливаться и внимать его разъяснениям я как-то не решалась, и все его действительно познавательные рассказы — в нем пропадал учитель и наставник — проходили мимо меня. А что поделаешь? Как говорил Маслоу: сначала – безопасность, жажда знаний - потом. Ну, пусть не совсем этими словами говорил, но основополагающая мысль у него была примерно такой. 

Переход по сельве закончился как-то внезапно — потому что мы шли-шли, а тут раз – сделали еще один шаг – и он неожиданно оказался последним: сельва взяла да и оборвалась. Мы вышли на большую просеку рядом с двухэтажным деревянным домом. 

Казалось, с этим последним шагом из сумерек джунглей мы сразу попали внутрь широченного столба света – и от этого на какое-то мгновение растерялись. Свет то ли исходил из глубин земли, то ли, наоборот, падал на просеку из бесконечного неба. А может быть, просто через эту световую шахту вертикально соединялись какие-нибудь разнозаряженные полюса, вот этот столб и образовался между ними. Но вообще-то не знаю, а квалифицированного  физика-оптика для консультации, чтобы правильно разобраться в природе возникшего перед нами явления, рядом не было. 

А если присмотреться внимательнее, то этот столб выглядел таким образом.

С неба в него вливался, даже нет, не вливался, а скорее, просачивался сгущающийся вечерний свет. Воздух в образовавшемся столбе был прозрачным - мне вспомнилось тончайшее сапфировое стекло в часах Картье, но что было и вовсе удивительно - несмотря на свою прозрачность, он был заполнен цветом. 

Чтобы описать этот цвет... представьте себе, что взяли по щепотке сепии и золотистого шафрана и размешали их с легким перламутром растертых в порошок морских жемчужниц, а потом выплеснули эту смесь в воздух и нежнейшей кистью равномерным и тонким слоем растушевали ее по всему внутреннему пространству широкого воздушного столба. Из-за этого изначально прозрачный свет превратился в цвет - и был он призрачным, как морок. 

Как зачарованная, я стояла внутри этого светящегося столба, смотрела на это невозможное чудо, исчезая в нем и одновременное вбирая в себя все ощущения своего небытия, стараясь сохранить их в себе навсегда, потому что все это было настолько головокружительно красиво и пронизывало восторгом, что казалось то ли сном, то ли вернувшейся из детства сказкой.

Но тут голос Вилсона вернул меня в реальность.

- Рядом с домом есть quebrada,  там можно искупаться, - сказал он и ткнул рукой куда-то вправо от дома.

И действительно, после липкой влажной жары нашего перехода облиться прохладной водой из ручья показалось мне самым милым делом. Я пошла вправо, в указанном направлении. 

Действительно, там, метрах в пятнадцати от дома пролегал небольшой ручей. Из-за желтовато-коричневого дна вода в нем тоже приобретала легкий сепиевый оттенок, под стать оставшемуся на поляне световому столбу. Ручей этот тоже казался странным: он вроде бы никуда и не тек, но, тем не менее, вода в нем была прозрачная и чистая. 

Между двумя берегами речушки было перекинуто аккуратно обтесанное бревно. Балансируя как «Девочка на шаре», я перешла по нему на низкий песчаный берег и там снова замерла. 

 

Здесь было тихо: в городе так тихо никогда не бывает. К тишине примолкшей сельвы добавлялась тишина опускающихся сумерек. Вы, наверное, обращали внимание, что сумерки - это совершенно особая часть суток? Под ногами раскачивается тонкий плетеный мостик, переброшенный над узкой, но бесконечно глубокой пропастью, по которому мы безостановочно устремляемся из момента настоящего на другую сторону провала, где, как надеемся, нас ожидает  неизмеримо лучшее будущее. 

То есть, конечно, и провал, и мостик через него присутствуют в нашей жизни всегда, в каждую отсчитываемую минуту и каждую уходящую секунду, вплоть до самой последней; и пребываем мы на этом подвесном мостике постоянно, однако именно в сумерках видишь, насколько он шаток, а также невольно задумаешься, насколько обоснованы ожидания относительно лучшего будущего, простирающегося на другом берегу.

Но эти мысли как бы фоновые, потому что на первый план выходит что-то другое. В это время суток я, например, всегда отчетливо чувствую, что нечто меня куда-то зовет - и этот зов невероятно томит душу. Но кто зовет? И куда? Чтобы не усложнять картину, я обычно даже не задаюсь вопросом: зачем? 

Стоя на другом берегу, я внимательно осмотрелась по сторонам. В этот раз, на удивление, я беспрепятственно миновала зону сумеречного смятения чувств и была также безмятежна, как и этот умиротворенный сепиевый ручей. Нет, точно, место было каким-то зачарованным и странным. Сначала этот сепиевый столб, взявшийся из ниоткуда, и туда же возвращающийся, теперь этот иллюзорно никуда не текущий ручей с чистой водой. И еще этот пронизывающий все окружающее меня пространство безграничный покой, в котором тонули без следа и житейские проблемы и даже остаточные мысли о них.

Я наконец оторвала взгляд от ручейка и маленькой миской, которую мне вручил Вилсон, стала зачерпывать воду и лить ее себе на голову, на плечи, на грудь. Было тихо и призрачно, наступили те короткие минуты или просто мгновения, когда сумерки застыли перед тем, как стремительно и неотвратимо обрушиться в ночь - а я, как обнаженная наяда, зачарованно все обливала и обливала себя хрустальной водой из замершего ручья. 

 

Состояние тихого блаженства, однако, продолжалось недолго. От пресной воды активизировался осиный яд и немного утихшая боль взвилась с новой силой. Я оделась и проделала путь в обратном порядке, доплелась до полянки возле дома и примостилась там на пенек. 

В глубине души я, понятное дело, надеялась, что Вилсон непременно обратит внимание на мои страдания и как заслуженный народный знахарь и целитель тут же приложит к ноге какую-нибудь волшебную траву, растущую где-нибудь поблизости: не зря же говорят, что джунгли – все равно что наша домашняя аптечка – и вуаля! про осу можно будет забыть. 

 

И действительно, словно в ответ на роящиеся в моей голове надежды, он внимательно посмотрел на меня, однако вопреки моим ожиданиям, действий не последовало. Вместо этого он сказал, что в данном случае требуется кокона, а ее тут — увы! - как раз и нет. 

 

- Кокона – для ожогов и укусов, – пояснил он. А заодно добавил для моего общего развития: 

- А сок плода кэшью – для лечения язв. Утром надо принимать, натощак. Так что...

Так что стало понятно, что хоть знаний у меня прибавилось, но акт целительства не состоялся. Зато, разъясняя ситуацию, в которую я попала, он обнадеживающе добавил: 

 

- Так ведь это всегда так, от пресной-то воды, яд-то и активизируется.

Вот елки, если знал, что активизируется, так зачем было предлагать искупаться? Но я, понятно, вслух ничего не сказала, а вместо этого приступила к программе Остапа Бендера по спасению утопающих. 

Если спасение находится в моих собственных руках... а то в чьих же еще... то надо попробовать расширяющее дыхание. Это методика не противления боли, а наоборот, ее приятия, и тогда она вроде бы отступает, побежденная. Так говорят, во всяком случае. Я сидела на пенечке рядом с домом и дышала. Вдох... еще раз вдох... да... правду говорят: методика непротивления боли работала хорошо. Но, как оказалось, только наполовину. 

 

Пока я медленно – три раза в минуту вдыхала – все шло просто отлично, но наступал момент, когда вдыхать уже было некуда и надо было переходить к выдоху. На этой стадии от боли ногу подбрасывало.

- Ну ничего, - опять-таки стоически утешали меня мужчины, которых никто не кусал. – Ничего. Как только примем аяуаску, боль и утихнет.

Было шесть вечера. К аяуаске мы приступили, когда уже основательно стемнело, часов в восемь. Как и было обещано, уже через несколько минут после принятия аяуаски о боли в ноге я и думать забыла. Потому что, приняв аяуаску, думать мне пришлось совсем о другом.

 

21. ВЕЧЕР В ТАМШИЯКУ

Переступив через низкий заборчик, установленный поверх порога – он удерживал внутри дома суперактивную двухлетнюю дочь курандеро, я зашла в дом Вилсона Баскеса. Малышка в этот момент как раз очень удачно, прямо как канцелярская скрепка, вертикально зацепилась за гамак локтями и, аккуратно поджав ноги, ритмично раскачивалась на нем в режиме заведенной механической игрушки. Очевидно, этот живой маятник был такой неотъемлемой частью окружающей его обстановки, что никак не отвлекал Вилсона от процесса лечения растянувшейся в кресле пациентки.

Я представилась, объяснила цель своего визита. Мы немного с ним поговорили, а потом Вилсон попросил подождать и вернулся к процессу целительства. Курандеро был крепкого телосложения и невысокого роста, даже немного ниже меня, хотя и я высоким ростом в родной стране никогда не отличалась. Его темно-коричневая кожа указывала как на яркое тропическое солнце, так и на генетическую близость к индейцам бассейна Амазонки. Несмотря на властные ноздри и резко очерченный подбородок, весь его вид вызывал какое-то подспудное ощущение, что он находился в каком-то отдалении от окружающего его мира, и лишь иногда приближался к нам, балансируя на грани двух миров. 

 

Посреди комнаты неприкаянно стоял одинокий деревянный стул – его и предложили моему вниманию. Спинка у него была высокая и прямая, поэтому я чопорно угнездилась в него с чувством английской дамы, прибывшей на дружеский 5 o´clock tea, но готовой и подождать запаздывающий чай.

В это время к нему в дом заглянуло еще пару пациентов – все они были местные. В этом я лично для себя углядела несомненно положительный знак. Раз местные люди к нему тянутся – значит, доверяют.

Он вернулся к пациентке и лечение продолжилось. Затянувшись мапачо, он выдохнул дым сигареты ей в центр головы, туда, где находится чакра сахасрара, а потом запел икарос – песню, которой его научила аяуаска и без которой лечение ­(как говорят знающие люди, приобщенные к традиции) – не может быть эффективным. Под ритмичную песню он принялся методично постукивать ее по макушке веером. Веер был занятный. Почти круглый, из сухих листьев фисташкового цвета, с недлинной ручкой, как раз достаточной по длине, чтобы ее крепко обхватила небольшая рука Вилсона. Необычным веер казался из-за того, что был объемным. На нем были такие большие букли из сплетенных листьев, и все вместе это походило на симметрично приплюснутый шар. Позже оказалось, что не зря он с первой же минуты привлек к себе внимание: с ним мне довелось потом познакомиться - очень близко и в драматических обстоятельствах.

Церемония лечения женщины продолжалась долго, за дверями сгущались сумерки, а я сидела и ждала, когда он освободится. Временами казалось, что он так увлекся целительством и настолько глубоко погрузился в свое личное пространство, что напрочь забыл о моем присутствии. Даже когда он отходил от женщины и садился передохнуть на низкий табурет неподалеку, он по-прежнему молчал. Молчание у него получалось какое-то сосредоточенное и, я бы даже сказала, осмысленное. Может быть, это такой местный обычай, - думала я, - когда гость и хозяин просто сидят вместе и молчат? Я где-то про такое читала. Я попыталась вспомнить, где именно, но был уже конец долгого дня, и ничего не получилось. Но это было неважно. Важно было то, что комаров было немного, и что кусались они несильно; но главное же успокоение приносила мысль, что временно никуда не надо было идти, плыть или лететь, а вместо этого, прибившись к тихому берегу, можно было сидеть и слушать песни-икарос и просто умиротворенно молчать. Как это было замечательно! Поэтому я тоже, под стать ему, сидела и хранила задумчивое молчание. И наблюдала за ним.

А сеанс лечения между тем продолжался. Вилсон периодически вдумчиво курил сигареты-мапачо, а однажды даже две мапачо одновременно. Постепенно я стала обращать внимание на некую странность происходящего. Я смотрела на него, не отрываясь, не пропуская ни одно из его движений, а он все затягивался и затягивался сигаретой, раз за разом, но дым при этом почему-то не выпускал, поэтому было непонятно, куда этот дым девался. Но потом он, видно, достиг все-таки некоего внутреннего предела, когда дальше вбирать в себя дым уже не представлялось возможным, и ему пришлось резко выдохнуть. Перед ним появилось небольшое белое облачко – оно было негустым, в нем виднелись прорехи утончившегося дыма, словно в коме ваты, который попал в руки к прядильщице, и она стала раздергивать его по сторонам. Но опять-таки, что интересно: выдохнуть-то он выдохнул, но только гораздо меньше, чем, по моим наблюдениям, в себя закачал. Все это как-то странно... я продолжала наблюдать дальше: появившимся дымом он принялся обмахивать себя: голову, грудь, плечи. Даже до спины дотянулся - помахал руками сзади, разгоняя в стороны этот странный беловатый дым. 

 

Закончив свои манипуляции, он, наконец, нарушил молчание и обратился ко мне — и сразу с пояснением происходящего:

- Вот здесь, – он показал на пространство между горлом и сердцем – здесь у курандеро собирается белая жидкость. Именно с ее помощью он лечит своих пациентов. 

 

С этими словами он подошел сзади к своей пациентке - в расслабленной полудреме она полулежала в кресле – и, словно для того, чтобы продемонстрировать сказанное, запрокинул голову вверх и издал звук, напоминающий полоскание горла. Похоже, в это время в горло как раз и поднялась белая жидкость, про которую он говорил. Только вот что непонятно: подняться-то она поднялась, но вот когда он опустил голову, жидкость куда-то исчезла, хотя он ее, вроде бы, и не глотал. А дальше случилось и вовсе непонятное: выдохнул он ей в макушку один воздух. Не поверила бы никому, что такое возможно. Но кому же и верить, как не непосредственному очевидцу событий — особенно если именно им и являешься? 

 

20. ВЕЧЕР, ГОРИЗОНТ И КРЕСЛО

Автор взял себе тайм-аут и  решил тут пока присеть и посмотреть вдаль... на горизонт, на небо, а потом вообще на все вокруг.

19. ВЕЧЕР В ПУТИ, АМАЗОНКА

Рассудив таким образом, я сняла с длинного гвоздя, вбитого в перекладину надо мной, рюкзак, быстренько отвязала от перекладин свой замечательный гамак, уложила его в рюкзак, и изготовилась к десанту. Десантировалась не я одна – со мной вместе высаживалась моя соседка по имени Линда – что значит «красивая» - из всех моих соседей с ней я как раз успела особенно сдружиться за последние полчаса пути.

А перед нами слева между тем уже вырисовывался причал: крутой берег Амазонки, коричневый, метров пять высотой, с вырубленными в земле широкими и крутыми ступеньками. Теперь и я по ним поднимусь и, миновав зеленую завесу деревьев, увижу, что за ними скрывается и какая там жизнь идет.

В октябре берег такой высокий потому, что уровень воды в реке обычно сильно падает. Что, с одной стороны, сильно затрудняет навигацию больших трехпалубных теплоходов: плавание в таких условиях может растянуться на все семь дней вместо стандартных трех; но, с другой стороны, местным жителям это резко снижает трудозатраты по рыбной ловле: ведь до рыбы на дне в это время — если поближе к берегу держаться — просто рукой подать.

Мы c Линдой выгрузились из bote, поднялись на берег, прошли сквозь густые деревья, росшие вдоль реки, и перед нами появилось два дома. В одном моя спутница жила вместе со своей семьей, а во втором держала магазинчик. Мы занесли в него продукты, привезенные из Икитоса, и она незамедлительно познакомила меня со всей своей семьей, тут же показала комнату, где я смогу сегодня заночевать («в случае чего», - загадочно сказала она. В свете сказанного я немедленно задумалась: а в случае чего? Что, предполагаются какие-то особые препятствия на моем пути?). После этого Линда повела меня к курандеро-лекарю: он жил неподалеку.

Вдоль реки по берегу за деревьями вилась неширокая бетонная дорожка; вдоль нее, на большом расстоянии друг от друга стояли деревянные дома, крытые пальмовыми листьями. Отмахиваясь от жалящих насекомых (противомоскитный спрей помогал, хотя с ограниченным успехом), мы минут пятнадцать шли к дому Виктора Гарсии.

- А как тут с москитами и комарами... ну и с прочими-разными насекомыми? – спросила я Линду, отогнав от себя очередного кровососа — ну настойчивый какой... Хотелось получить достоверную информацию из первых рук.

- Насекомые? - переспросили она. - ну как же... вечером маленькие, ночью большие. Москитная сетка нужна - без нее загрызут.

Да уж, куда еще нагляднее и яснее.

Курандеро на вид казался обычным кампесино, крестьянином: глубокие прямые морщины на лбу, темное лицо, выдубленное жарким солнцем сельвы. Одет он был в затертые штаны, выцветшую и ветхую рубашку и полустоптанные черные шлепки — должно быть, только что вернулся с работы на поле.

- Аяуаска? – протянул он. - Нет, я не аяуаскеро... аяуаской не занимаюсь. Я табакеро. Свой напиток из табака готовлю... - пояснил он к моему глубокому разочарованию. - Ну не только из табака, конечно... к нему еще два других растения добавляю. Знаете, тоже вызывает видения, - воодушевился он - еще даже посильнее аяуаски будет... смесь табака, камалонги и... – добавил он с энтузиазмом, но тут же умолк, словно и так выдал слишком много избыточной для посторонних ушей информации. Еще бы. Каждый целитель ревниво хранит секреты своих смесей. Тогда он перешел к рекламной паузе. 
 
- Приезжала ко мне как-то одна женщина из Куско, - продолжил он, - говорит, что ничего ее не берет, но как только я дал ей выпить эту настойку... 
 
Тут он снова замолчал и замахал руками, словно предлагая нам с Линдой самим визуализировать все недостающие детали его рассказа.

Быть гибкой и соотносить первоначальный план с возникающими обстоятельствами — или же держать магистральную линию на аяуаску? Я на мгновение заколебалась. Что меня интересует: сама аяуаска или доступ к видениям? Если доступ к видениям, то неважно, что принимать, аяуаску или табак — главное, чтобы работало. Но про табак я решительно ничего не знала, и преодолев рассеянное сопротивление, верх одержала рассудительная осторожность.

Однако сразу мы не ушли, а поговорили с ним еще минут десять. В ходе нашей беседы как-то неожиданно выяснился удивительный факт, что аяуаской тоже занимается, но сегодняшняя заминка объясняется тем, что ее запасы у него временно закончились. Он сообщил, что будет ее варить только в следующую пятницу, ровно через неделю. Так что через неделю – на аяуаску - добро пожаловать.

А как он готовит аяуаску? А для этого я беру вот этот котел, - он показал на немаленький закопченный котел, лежавший под домом, - наливаю туда литров пятьдесят воды, бросаю лианы аяуаски... килограммов десять будет.... а потом целый день варю лианы на костре. Листья чакруны к ней, конечно, добавляю... варю, пока не останется немного раствора только на самом дне котла. Потом это все заливаю в двухлитровую бутылку. Но главное, - тут он доверительно понизил голос, - готовить напиток надо так, чтобы никто вокруг не ходил да на аяуаску не глазел.

На этом мы с ним и распрощались. Других шаманов и курандерос в Пангване пятой не наблюдалось. Вместе с Линдой мы проделали обратный путь по бетонной дорожке. Она не преминула ввернуть слово благодарности Фухимори, по чьему распоряжению эту дорожку тут и проложили. А другие президенты и носа к нам не кажут... только вот один Фухимори и помог нам... 

Кстати сказать, это был тот же самый президент, из-за которого моя перуанская подруга, о которой я говорила раньше, впала в депрессию. Президент-то один, а надо же — какое ему удалось на людей принципиально разное впечатление произвести.
  
Вскоре мы вернулись с Линдой на исходное место, куда с большими надеждами я высадилась не более часа тому назад — место осталось, надежды — нет. Как бабочки-однодневки они сложили свои трепетные крылышки и канули в небытие. Вот так всегда с ними и бывает - что с бабочками, что с мечтами... куда они только ни заведут, а потом возьмут и сгинут.

Села я на скамейку, кем-то любовно установленную на высоком берегу и обратила лицо и тело к заходящему над рекой солнцу, в расчете на то, что под защитой солнечных лучей меня никто не будет ни кусать, ни обижать. Пригорюнилась и стала ждать дальнейшего развития событий. Какая лодка первой появится – туда и поплыву, – думала я. - Или в Икитос, или вниз по реке в Тамшияку... потому как заночевать тут не решусь, несмотря на сердечное приглашение Линды и ее семейства: запасной москитной сетки у них не было. Со своей, значит, надо ездить... – прокомментировала я свое упущение. – Как раз и пригодилась бы на такой вот форс мажора... Как это она сказала? «на закате прилетают комары маленькие. А ночью им на смену — комары бо-ольшие»... 

Хотя не факт, - продолжала я развивать свою мысль, - что сегодня хоть какая-то лодка появится вообще... «Титанику»-то хорошо – он уже доплыл до своего пункта назначения... до Тамшияку, то есть... но на обратный курс ляжет лишь после полуночи. А к этому времени как раз и обещанные большие комары подтянутся...

В общем, картина ожидания полуночного «Титаника» начинала прорисовываться во всех драматических деталях.

Сижу жду, смотрю на закат солнца, отгоняю насекомых, вдыхаю запахи влажной земли и речной воды. Но кроме того, я еще и на посту: меня проинструктировали: как только увижу проходящую мимо лодку (а вдруг!), мне следует тут же начать махать им рукой, а лучше даже тряпочкой, тем самым дать им понять, что мне с ними по пути. И тряпочку для этих целей семейство предусмотрительно мне выдало.

 

Сижу на высоком берегу, жду. Солнце все дальше клонится к закату, прямо передо мной расстилает серебристую дорожку — она тянется аж до далекого противоположного берега. 
Сижу, жду, размышляю дальше. Но свежих идей больше не появляется, и размышления уже пошли по кругу. Можно, конечно, у сеньоры Линды заночевать. Она меня пригласила – это раз, и дом у нее громадный – это два. Только без москитной сетки ночь будет бесконечно долгой... тут и думать нечего... это три... так что пункт три автоматически аннулирует пункт один и два... Хотя возвращаться в Икитос на ночь глядя – это уже совсем нехорошо. Даже хуже, чем белому человеку в сельве без москитной сетки ночевать. Если сейчас, скажем, вдруг какая лодка появится, то приплыву в Икитос в 9 вечера - это еще в лучшем случае. Ночь, темно. А Нижний Белен даже в светлое время суток пользуется на редкость плохой репутацией. Под покровом же ночи туда сунется разве что безумец. 

 

Сижу дальше, наблюдаю закат. Время идет, солнце все глубже и глубже западает за деревья на противоположном берегу. Как я начинаю понимать, на сегодня уже никакого передвижения лодок не предвидится. Ни в одну сторону, ни в другую.

Тут ко мне подходят сеньора Линда и ее сын. Он говорит:

- Знаете, в Тамшияку... у них там шаман есть. Вернее, есть даже два шамана. И обоих зовут Вилсон Баскес.

 - Это как? – я не могла не поразиться такому дивному совпадению.

- Да просто семейная традиция. Отец и сын. И оба занимаются аяуаской. Да вы не беспокойтесь, я их знаю, - горячо заверил он меня. 

И дальше говорит, что может провести меня в Тамшияку народными тропами — теми, что пролегают по верху берега.  

 - Или даже, - добавляет он, - можно на мотобайке туда прокатиться, как раз по дорожке, проложенной Фухимори. 

Но пока он это все говорил, свершилось чудо. На реке показалась лодка, идущая вверх, в Тамшияку – грузовая, но на данный момент грузы не перевозящая и пустая. Ею правили двое юношей. Сеньора Линда говорит,что я могу спокойно садиться в их лодку и плыть с ними дальше, потому что она их лично знает. 
 
Она машет им рукой, они машут нам в ответ и сразу пристают к берегу. «Пушки с пристани палят, кораблю пристать велят...». Ну чем вам не Пушкин, Александр Сергеевич? Пусть масштаб другой, зато как непосредственный участник событий, могу заверить, что по значимости пушкам и пристани не уступает никак. Все члены гостеприимной семьи по очереди целуют меня на прощание, я резво закидываю за спину Северное Лицо (в смысле, мой рюкзак), сбегаю вниз по широким земляным ступенькам и с радостью запрыгиваю в длинную и узкую лодку. Вот это повезло!

Лодка сильно качается под ногами, а вместе с ней и я. Она низко сидит в воде, так что если сесть на борт или - еще лучше - на нос, то запросто можно опустить руку в воду, трогать ее и чертить в ней разбегающиеся лучами линии. Это же совсем другой experience, чем плыть на металлическом трехпалубном теплоходе, на котором я добиралась из Пукальпы до Икитоса - и когда наблюдала могучие реки Укаяли, Мараньон и Амазонку издали и сверху, с капитанского мостика. 

  

Тут же мы сидели в лодке как в скорлупе грецкого ореха, а со всех сторон нас мягко обтекала вода. В этой шаткой и на первый (но только на первый) взгляд не очень надежной лодке все рядом – все можно потрогать и понюхать. И к воде можно прикоснуться, и на берег можно смотреть, как и положено, с почтением, снизу вверх. 

 

Я вижу, что река месяц за месяцем, год за годом вымывает в нем землю, и обнаженные витиеватые корни деревьев проплывают сейчас в воздухе, прямо надо мной. 

В вечернем воздухе обострились запахи деревьев и трав, и густой запах свежей земли опустился к нам в лодку. 

А сама река, такая близкая и такая далекая, кажется наделенной разумом — только очень отличным от человеческого.

Мы сидим так низко в воде, что к нам по ошибке в лодку стремительно запрыгивают рыбки. Юноша поднимает со дна и показывает мне плоскую серебристую рыбку с неровными и острыми зубами: кончики ее зубов походят на стальные иголки. Предусмотрительно сжав ей по бокам рот, он засовывает мозолистый указательный палец ей в пасть. Продемонстрировав свое бесстрашие, выпускает ее за борт.

Весь путь от Пангваны пятой до Тамшияку занял всего минут  сорок - но каких...

Зачарованная река, околдованные джунгли, вода, с мягким плеском ударяющаяся о борта лодки. В эти недолгие минуты заката река предстает в разительном контрасте с тем, как она являет себя днем. Днем она Золушка, а вечером - принцесса. Обычно из-за мельчайших частичек почвы, взвешенных в воде, Укаяли, Амазонка и Мараньон окрашены в коричневатый цвет. Сейчас от заходящего солнца остался небольшой светящийся оранжевый сегмент, и от него вся река засветилась чистым серебром, словно прощальные лучи солнца заковали ее в блеск расплавленной и сияющей амальгамы. В эти короткие минуты мне явилась сказочная принцесса: для этого только и требовалось, чтобы одинокий странник смиренно припал к ее стопам и затерялся у подножья ее берегов.

Потом сегмент заходящего солнца неумолимо сжимается в сияющую розовую точку, а вслед за этим и она, и оставшийся от нее свет окончательно растворяются в висящих над ними облаках.

Наступают тропические сумерки. Мы идем по центру реки, а у самого берега в воде плещутся дети и чуть подальше от берега, ближе к нашей лодке, расставлены сети - стоя по пояс в воде, мужчины выбирают оттуда заблудившуюся в неводе рыбу.

Я вначале особо не задумывалась о том, что река – место не вполне безопасное, хотя, вроде бы это и так понятно. Но деталями прониклась, когда на «Эдуардо VII» штурман мне сказал, что в этой коричневой толще воды много чего активно обитает. В том числе и пираньи, и крокодилы.

Сейчас, глядя на детей и мужчин, я невольно вспомнила и про хвост крокодила на базаре в Белене, и про пираньас. Их я видела в колоритных лавочках местных индейских сувениров в Пукальпе. Засушенные рыбки были водружены на лакированные деревянные подставочки и предлагались для продажи. Даже засушенные, они агрессивно ощеривали неприятно-зубастый рот. Подбрюшье у них было красное, словно им так и не удалось утаить кровь невинно загубленных жертв, и она предательски проступала наружу.

- Да, - печально подумала я, - ну и что из того, что плаваю хорошо? Если вдруг пойдем на дно (хотя с чего бы вдруг?), то непоседливые подводные обитатели уравняют шансы спастись для плавать умеющих и не умеющих. 
 

Но от мысли о хищных обитателях речных пространств, затаившихся в непроницаемой толще коричневатой воды, меня отвлекли появившиеся в паре метров от лодки два дельфина. Я снова с изумлением увидела, что они действительно были розовые!

Мы явно привлекли их внимание, и они устроили для нас настоящее представление: блестя мокрыми боками, они синхронно выпрыгивали из воды и, взлетев в воздух,  изгибались плавной дугой, прежде чем снова упасть и мягко врезаться в темную воду. А потом один из них вдруг завис в полете  - в ореоле сверкающих и разлетающихся брызг, и тогда он – честное слово! – на мгновение посмотрел на меня, и мы встретилась с ним глазами, и тогда... тогда неумолимый бег времени замер. 

В это мгновение я отчетливо увидела пограничную зону, в которой успела к  этому времени успешно завязнуть и затеряться - она была заполнена сутолокой и мельтешением дней, но еще я увидела, что за пограничной зоной и за демаркационной линией был другой, отличный мир, и что он по своей сути - счастье и свобода, и что сейчас можно было  сделать один последний шаг, чтобы войти в новый мир, в незримый рай. 

И пока я проверяла свою готовность пересечь демаркационную линию, неведомый и безбрежный мир посылал мне в качества аванса это неземное состояние — беспредельной гармонии и безграничного покоя.

I dedicate merit created by writing this book to the benefit of all sentient beings