34.ШАМАНЫ И КУРАНДЕРОС

-->

Еще в Панаме я читала рассказ одной аргентинки, принимавшей аяуаску. Она писала, что «её» шаман во время церемонии попадал в ее видения и видел то же самое, что видела и она. Я тогда еще подумала: с одной стороны, конечно, прискорбно: никакой тебе privacy, никакой тебе личной жизни. А с другой, обрадовалась: вот бы и мне так! Если он будет в курсе происходящего со мной, так потом сможет мне прояснить то, что из увиденного будет непонятно. Но, увы, ни один из моих курандерос способностями проникать в мои видения не обладал. Оглядываясь назад, я вижу, что, пожалуй, это было единственное, что их объединяло. Во всем остальном Хуан и Вилсон были разными.

Первый был индейцем из племени Шипибо. Заботливый, внимательный. И не побоюсь этого слова – нежный. А что, такое бывает?- скажете Вы... Ну, наверное, бывает. Если дистанцироваться и наблюдать со стороны. И ограничить наблюдение по времени. Но даже в свете этих всем понятных ограничений дон Хуан мне показался уникальным. Кроме того, были в нем спокойствие и уверенность – но не просто в себе, а в чем-то другом, более основополагающем, что выходило за пределы его индивидуальной личности. Думаю, дело в том, что он был частью большой пирамиды, в которой он как шаман занимал высокую ступеньку, хоть там ступенек, по правде сказать, раз, два и обчелся. Но важнее тут не количество ступенек, а наличие самой пирамиды. Ее существование обеспечивалась коллективной реальностью племени – реальностью общей для всех, потому что она базировалась на общей религии (то есть всем доступным, понятным и конкретным методикам связи с Высшим), общих культурных ориентирах и традициях. Так что в принципе шаманические способности были едины для всех, также как и аяуасковые знания; принципиальная разница между шаманами и не-шаманами заключалась, скорее, в уровне этих способностей и знаний. Но все участники пирамиды настраивались на звук одного и того же камертона: их камертоном была аяуаска.

Для Вилсона все складывалось по-другому. Он был целитель-местисо. Он был носителем знания, но знания индивидуализированного, потому что жил и работал вне поля мифологизированной реальности индейского племени. Если деятельность шамана была направлена -хоть бы отчасти - на благосостояние племени, то центром забот Вилсона была его частная практика. Целительство было его работой. Страстью, конечно, тоже, но работой в первую очередь. Я  рискну выразить это так: что для дона Хуана было священнодействием, то для Вилсона было повседневным профессиональным трудом специалиста. А еще мне показалось, что Вилсон был из тех подвижников духа, кого больше интересовали не люди, а сами знания в чистом виде. Пациенты же были хороши тем, что на них приобретенные знания всегда можно было опробовать на деле. 
 

Из рассказа Вилсона я узнала, что большую роль в том, что он стал целителем, сыграла его болезнь. В детстве он сильно болел. Чем именно – никто не мог понять, и врачи поставили на нем крест. Но ему хотелось, как и его сверстникам, бегать по улице, играть в футбол, прыгать с деревьев в Амазонку. Лет с двенадцати он стал уходить глубоко в сельву. Там он оставался один по несколько дней кряду, знакомясь с растениями, и там же он проходил свои университеты – рос такой себе Ломоносов джунглей. Потом в течение года он принимал аяуаску, три раза в неделю, и – благодарение аяуаске! - излечение свершилось. Силы к нему вернулись, а болезнь непонятной этиологии отступила. 
 

- Но она навсегда оставила  на мне свою печать. Силы, утраченные в детстве, уже было не вернуть, и высоким я так и не вырос, - от огорчения он развел руками в стороны – и в таком виде стал похож на коренастый равносторонний крест.  

Вилсон говорил, что многие местные жители и сегодня видят в аяуаске прежде всего medicina, лекарство, возможность излечения от различных недугов, и к ней часто обращаются в тех случаях, когда традиционная медицина, обессилев, поднимает руки вверх и капитулирует. Это не могло не напомнить мне Кандомбле. Один из участников высшего звена как-то сказал в приватной беседе, что по доброй воле люди в Кандомбле не приходят. Их туда приводит нужда, иными словами, болезнь.

    Но думаю, что нужда может выступать в разной форме. Не только в форме болезней, но и в форме drive´a, например. Когда чувствуешь насущную потребность в чем-то разобраться, и она тебе никак покоя не дает. А зачем – вначале и сам внятно сформулировать не можешь. Потом, когда сможешь, начинает смущать, что сформулированные цели и ориентиры несколько, мягко говоря, оторваны от той продуктивной жизни, которая измеряется прежде всего глубиной и широтой банковского счета.  Значит, тогда самое время, отступив на шаг назад, сделать reality check и задать себе контрольный вопрос: а в чем заключается утилитарность драйва? И как он соотносится с продуктивной жизнью?

Видя разрыв, и немалый, страстно хочется верить, что расхождение это больше поверхностное. То есть одна часть меня знает что, да, действительно, поверхностное, а другая часть, как всегда, не преминет ее саботировать. Вот так они и движутся: одна часть подтягивает за собой другую, потом они меняются местами, переходя попеременно от утверждения к отрицанию, и обратно к утверждению. И я двигаюсь вместе с ними. Хочется верить, что не по кругу, а по спирали – вверх.

Вверх и вперед, к той точке на спирали, где меня поджидает некий древний и мудрый меднокожий индеец со  спокойными глазами и глубокими морщинами, избороздившими его высокое чело. И тогда по-отечески мудро он мне скажет: дитя мое, весь этот мир, который ты воспринимаешь – как органами чувств, так и вне их – все это только части большого мира, на разных уровнях которого мы все одновременно сосуществуем. Пусть твое сердце станет широким, а знание зазвенит на частоте твоего сердца. Смотри вверх, смотри вглубь себя, и тогда в тусклой гальке, разбросанной по берегу озера, тебе откроется яркий блеск драгоценных каменьев. Их красота – это моя улыбка. Никогда не забывай, что их  роскошь, блеск и свет – в самой тебе. Доверься реке жизни, которая безостановочно несет нас к далекому горизонту, к безмолвию тайны и мудрости пустоты.

Однако такой мудрый и достойный доверия индеец мне пока не встретился, а те, что встретились на моем аяуасковом пути, подобных сентенций не произносили, так же как они не занимались анализом, синтезом или теоретизированием. Этим профессионально занимаются антропологи, изучающие индейцев, правда, их знание хоть и ценно, но уже вторично.

    Но все равно, я определенно знаю, что готова к новой встрече с аяуаской. Нужно только найти, кто будет моим третьим проводником. Как сказал этот прохожий-несостоявшийся шаман:

- Результат – то есть: видения во время приема аяуаски, твое самочувствие во  время церемонии и после нее, – все это, главным образом, зависит от шамана, ведущего церемонию. 
 

Я долгое время отказывалась признать, что один шаман может существенно отличаться от другого. Особенно если упростить ситуацию и свести аяуаску к алкалоидам, воздействующим на головной мозг. Алкалоид в рамках ньютоново-картезианской парадигмы – он и в перуанской сельве алкалоид. А шаман в этой парадигме - так вообще сбоку-припеку оказывается. Однако делать было нечего – пришлось произвести корректировку на местности. Во мне постепенно произошел, как это принято теперь называть, парадигматический сдвиг, и я поверила, наконец, не только в то, что слышала от других. Произошло и самое сложное. Я поверила в то, что подспудно знала и сама, и знала то ли давно, то ли всегда.

Однако признать это подспудное знание было непросто, ибо оно указывало на иной строй мироздания. Это было все равно что оставить позади предположительно прочный и – совершенно однозначно – привычный берег - в чем, собственно, его главное достоинство и заключается - и отправиться в утлом челне в плавание за три моря... без опытного штурмана, без навигационных приборов, и даже без руля. Поверила не только умом, но была  готова применить уточненную парадигму на практике – и положиться на волю ветра и волн, солнца и луны, в надежде попасть в новые края. По их воле и благости.

 

33. Flashback: Ялта

Прошло три дня. Всего три дня. Сегодня вторник, то есть третий день после церемонии – а болезненный аспект перипетий субботней ночи почему-то уже размылся в памяти, каким-то образом полустерся, полузабылся. Вернее, факты как раз были на месте, и никуда они не делись: я обо всем помнила, и еще как хорошо. Так что странная, однако, амнезия наблюдалась. Здесь помню, а здесь... да, тоже помню... хотя знаю, что происходило не так, как помню, а помню совсем не так, как знаю... тут не то что двойной, нет, прямо тройной стандарт налицо.

Думаю, объяснялся он тем, что самым решительным образом изменились эмоциональные составляющие этого фона. Фон был кем-то, не мной! - отредактирован, словно взмахом некоей магической кисти с объективных воспоминаний о достаточно тяжелой переправе смахнули за ненадобностью все перипетии пройденного пути.  Тот, кто взмахивал кистью, заодно обернулся и мыслью: путь пройден – и слава богу. В пути всегда есть временные неудобства, а что же Вы хотели? Но то он и путь.

И верно: пришло состояние блаженства и покоя – по свежести и глубине сравнимыми разве что с безмятежностью и беззаботностью утраченного детства. Я очень хорошо помню, как такое же чувство безмысленной эйфории как-то накрыло меня в послеполуденный день счастливых летних каникул на берегу Черного моря.

В этот раз я не прячусь от солнца, как то подобает истинному ялтинскому жителю – а вместо этого лежу прямо под солнцем, в полосатом бело-синем шезлонге. Вокруг пустынно, потому что пляж санаторный, закрытый, а немногие отдыхающие, бывшие там днем, уже отбыли на обед. Вокруг меня тает  послеполудененное марево; я смотрю  в  иссиня-чистое небо: в нем замерла белоснежная чайка. Того и гляди, дематериализуется и в этом мареве просто исчезнет. И реальность как-то сдвигается вбок, и я уже не уверена, то ли я тело, лежащее в шезлонге, то ли чайка, застывшая в полете и впечатавшаяся в голубое и глубокое небо и готовая раствориться в том небытии, которое изначально есть все.

Сегодня, как и в те далекие голубые дни, исчезли все страхи, как явные, так и подспудные, ушла внутренняя тревога, которая неустанно принимается цеплять сердце своим  хищным и зазубренным когтем с того самого дня, как мы покидаем волшебный сад детства. Тело стало легким и гибким, морщины на челе – и те разошлись, уступив место безмятежной улыбке ребенка.

Однако был еще один неожиданный побочный эффект, который проявился чуть позже. Он не мог меня не радовать. И не только меня. Думаю, моих друзей тоже. Я  постепенно стала обращать внимание на то, как изменился процесс принятия решений. Лично для меня это высвободило массу свободного времени, потому что когда путешествуешь, траекторию движения в незнакомом воздушном пространстве каждый день приходится прокладывать заново. Раньше ведь как было? До наступления эпохи Аяуаски, принятие любого мало-мальски значимого решения было для меня событием эпохальным, а, следовательно, делом ответственным и, вследствие этого, разумеется, затяжным. И вот почему.

Я предполагала, что какие-то из решений, принятых в ходе номадических перемещений по миру, могли в корне изменить ход событий и вынести меня на новую линию жизни. Но какие именно? И хочу ли я на эту новую линию попасть? И что это за линия? И вообще, зачем куда-то перемещаться, может быть, здесь тоже неплохо? Поэтому я долго разглядывала и взвешивала всю имеющуюся в наличности информацию – и не то, что бы ее было мало – просто она была на редкость обрывочной; изучала со всех доступных сторон все возможные варианты и ходы решений, экстраполируя как сами последствия каждого потенциального решения, так и последствия последствий.

Что и говорить, в свете такого глобального подхода процесс принятия решений становился делом непростым. Не говоря про то, что временами – просто мучительным из-за того, что я застревала между вариантами многомерной реальности.  Мучительным  не только для меня – для моих друзей тоже, ибо они, как говорится, всевышней волею Зевеса тоже оказывались втянутыми в этот процесс. Так что мы все вместе не могли не нарадоваться произошедшим переменам. Как это происходит теперь? Теперь стоило мне только задать себе вопрос  - и ко мне сразу приходит ответ. Разумный, убедительный и окончательный в своей целостности. Это постепенно стало очевидно даже для меня самой. Поэтому я безо всякого сожаления оторвалась от разглядывания бесконечных туннелей вероятностей с их многократно отражающими зеркалами, которые так и норовили предательски заманить меня в непролазные дебри. Не зря все-таки говорят: Overanalysis leads to paralysis. По-русски в рифму не скажешь, но без рифмы, я думаю, это выразить как «паралич анализа».  Есть такой парадокс выбора в теории принятия решений.

32. ТРИ ДНЯ В ТАМШИЯКУ

А дальше я вроде бы забылась сном. Наверное, да, забылась, потому что потом, когда я попыталась открыть рот, он оказался чем-то накрепко склеенным снаружи – словно скотчем или клеем «Момент». Ладно, нестрашно,- решила я. - Рот откроем попозже. Кушать я не собиралась, а разговаривать все равно было не с кем. Дальше на очереди были глаза. Их я тоже попыталась открыть – вот незадача! И это оказалось мне не под силу. Тогда я решила еще немного полежать, набраться сил и со временем повторить попытку. Все равно сейчас в комнате смотреть было не на что. А кроме того, задачу можно было технически упростить: открывать глаза не параллельно, а последовательно: сначала один, а второй уже потом.

На подготовку к открытию первого глаза ушло минут двадцать. Думаю, я бы и дольше готовилась, но тут окончательно набрала силу физиологическая доминанта. Жажда. Благодаря ей я открыла заодно и второй глаз, потом поднялась с кровати, вышла на улицу и поплелась по узкой улочке к ближайшему магазину – он был расположен прямо на углу. Было два часа дня – самая жара; магазин, само собой, оказался закрыт на сиесту. Но по дороге в магазин я предусмотрительно заприметила, что у соседей в ближайшем к моей гостинице доме на цементном полу небольшим холмиком были сложены ананасы. На обратном пути я выбрала себе самый большой ананас, колючий и коричнево-желтый – как раз из тех, что мы сегодня видели, возвращаясь из сельвы. В гостинице я порезала его на треугольные ломтики и жадно вгрызалась в его желтую и сладкую мякоть – каким же он оказался вкусным! Сок тек по рукам, медленно капал на пол.

Насытившись, я опять легла под вентилятор, и вскоре дело пошло на поправку. К вечеру и магазин открылся - жизнь налаживалась. Так прошло воскресенье.

Понедельник прошел еще даже лучше, чем воскресенье: я уже твердо стояла на ногах. Вечером в центре городка мое внимание привлекли запеченные на древесных углях овощи. У меня просто голова закружилась, до чего они были вкусные – казалось, я заново открывала для себя вкус еды.

Весь понедельник я или лежала, распластавшись, под вентилятором в комнате, либо же в перерывах висела в коридоре, мерно раскачиваясь в гамаке под расплавленным белесым небом. Да... – лениво думала я. – похоже, что наконец-то я достигла состояния, когда у меня нет больше вопросов. Ни к кому и ни по какому поводу. Все было предельно ясно и просто. Жизненная программа погружения в ананду и заключается именно в том, чтобы вот так просто висеть в гамаке – что я и делала – и это уже было равнозначно свершившемуся счастью. А если при этом на меня еще дул ветерок – то простое человеческое счастье естественным и непротивленческим образом перетекало в состояние блаженства неземного. И никаких тебе больше жизненных проблем или насущных забот. И никуда больше идти не надо, ни о чем больше не надо думать и беспокоиться ровным счетом больше не о чем. Меня забросило в состояние «здесь и сейчас», и оно было настолько полным, что даже опасение - как бы из него не выпасть? - просто не имело шансов прорваться ни внутрь, ни наружу.

Когда я таким умиротворенным червяком висела в гамаке, взгляд у меня был, наверное, все-таки отчасти осмысленным, потому что со мной заговорила женщина. Она тоже тут проживала в гостинице. Хотя гостиница – это громко сказано.

- Гостиниц у нас в Тамишьяку нет, есть просто hospedaje – но зато самое лучшее у нас в городке. Алькальду принадлежит, мэру, то есть,– так с гордостью сказал местный житель, который мне ее порекомендовал. – И отдельная комната у вас там будет, и собственная ванная тоже. Горячей воды, конечно, нет – продолжил он, - но кому она нужна в такую жару.

Местный житель во всем оказался прав на все сто. А особенно прав он был насчет жары.

Заговорившей со мной женщине было лет сорок. Вместе с тремя коллегами она выполняла здесь какую-то государственную работу по статистическому учету. Я видела, как они сидят по вечерам в коридоре, где чуть прохладнее, чем в комнате, и заполняют бесконечные бело-розовые формы. Она с любопытством спросила, что же я тут делаю, в таком маленьком и заброшенном городке. Да еще к тому же одна.

- аяуаску пью, - кратко ответила я. К развернутым ответам жара не располагала. Но на всякий случай задала ей встречный вопрос:

- А Вы когда-нибудь ее тоже принимали?

- Один раз в жизни и давно, - ответила она.

- Ну и как? Что-нибудь видели? Что?

- Своих родителей... – неожиданно ответила она. - Я как раз и хотела с ними повидаться.

- И говорили с ними тоже? – я оживилась, несмотря на жару.

- Нет... поговорить у меня не получилось, хотя те, кто были со мной на этой церемонии, мои друзья, они разговаривали...

К вечеру, что в комнате под вентилятором, что в коридоре под открытым небом, становилось нестерпимо душно. Я выбралась посидеть снаружи гостиницы. Около входа в гостиницу уже сидел ночной гостиничный смотритель, я молча забралась в свободное колченогое кресло, стоявшее рядом с ним. Ему было скучно, и молчание продлилось недолго.

- А с кем ты аяуаску принимала? – полюбопытствовал он.

- С Вилсоном, - по-прежнему кратко ответила я, потому что было по-прежнему жарко.

- Ну и как?

- Да так... – уклончиво ответствовала я.

Смотритель на деталях моей истории не настаивал: ему явно хотелось поделиться своей.

- Аяуаску я принимал только один раз в жизни – начал он свой немудреный рассказ. - Как только выпил ее, вскоре змея появилась – громадная такая, пасть раскрыта, зубы острющие, а глаза ее в мои прямо так и уставились. Стало мне страшно, и я принялся от нее отбиваться. А как отбился – так на всю жизнь аяуаску и зарекся принимать.

Да, понятно. Кратко, образно и доходчиво: экспозиция, кульминация, итог. Все уместилось в четыре коротких строки. Но он не первый мне про змей говорил. Про них мне еще раньше жена Вилсона рассказывала: у нее в видениях тоже были змеи. Еще в пятницу, накануне моего похода в сельву, она пошла проводить меня из своего дома в гостиницу и по дороге говорит:

- Аяуаску у нас в основном мужчины принимают, женщины не хотят.

- Не хотят?

- Нет. Потому что боятся.

- А ты принимала?

- Однажды. Звери появились, змеи, – она легко повела изящной рукой от себя, словно отгоняя память о пугающих видениях, а заодно отгораживаясь и от самого растения. Чувствовалось, что никакого смысла в этих видениях она тогда не увидела, не видит его и сейчас. И что моя завтрашняя церемония – затея, мягко говоря, не совсем разумная, но раз уж мне так хочется, то отговаривать она меня не станет.

Когда смотритель закончил свой достоверный рассказ очевидца, разговор иссяк, и мы продолжали сидеть в черной тишине, в которую местами вкраплялся тусклый свет высоких уличных фонарей. Но опять просидели в тишине недолго. Вскоре около нас притормозил проходящий мимо мужчина средних лет – его интересовало, сколько в этой гостинице-оспедахе стоит комната, а то в другом оспедахе, где он остановился, ему не понравилось. Потому что мыло там не дают. Как же без мыла-то... непорядок. Смотритель сказал, сколько стоит. А потом, как водится в сельве, завязался разговор на бытовые темы.

- А что Вы тут делаете? – традиционно спросил меня вновь прибывший. – Да еще и одна?

- Аяуаску пью, - флегматично ответила я, окончательно сморенная жарой.

Тут случилось неожиданное. С мужчиной на моих глазах произошла такая метаморфоза, что и никакому бы Овидию и не приснилась. Он – мужчина, то есть – почему-то так обрадовался услышанному, что плечи его мгновенно расправились, и он стал даже вроде бы немного выше ростом. Глаза его вспыхнули, словно мои слова про аяуаску напомнили о чем-то близком его сердцу и родном. Мы со смотрителем были заинтригованы и собирались, в свою очередь, спросить: а в чем, собственно, дело? Но мужчина и так прочел изобразившийся на наших лицах вопрос, и не стал томить нас понапрасну.

- Когда мне было 17 лет, – сказал он, - мы вместе с дядей возили по реке в Колумбию на продажу шкурки ящериц (piel de lagartijas). -- Но однажды у нас с продажами не сложилось -- нас подвел покупатель, и мы надолго застряли в небольшой деревушке в сельве.

Этот рассказ за сегодняшний день был уже третий и, скорее всего, последний. Я изготовилась внимательно слушать.

В той деревне, где им пришлось остановиться, жил шаман, и так получилось, что он зазвал юношу на прием аяуаски.

- ну, я и пошел – сказал он как о чем-то неизбежном.

- И что было дальше? – во мне, несмотря на тормозящее действие жары, пробудился интерес.

- А дальше было здорово. Потому что, когда принимаешь аяуаску, можешь увидеть все, что ни попросишь. Попросишь, например, родителей своих увидеть – сразу их и видишь. Но я тогда был влюблен, и понятное дело, больше всего хотел видеть не родителей, а любимую девушку.

- И получалось?

- Еще как! Я же говорю: что ни попросишь, те видения и появляются. Можешь видеть все!

Слово «все» у него вышло как-то так решительно, что в воздухе ненадолго повисла драматическая пауза.

- И Вы это «все» так и успели за этот один-единственный визит к шаману увидеть? – после отзвеневшей паузы, не удержавшись, спросила я.

- Что Вы... нет, конечно... я с шаманом принимал аяуаску двенадцать раз. Все время, пока мы находились в деревушке – а были мы там больше месяца - я ходил по ночам к шаману. Место, где он жил, было пустынное, тихое... как раз подходящее для аяуаски... и икарос он всегда мне пел. Ведь Вы, наверное, знаете, что без икарос настоящей церемонии в перуанской Амазонке не бывает.

Видно было, что он был рад этой неожиданной возможности вытащить воспоминания из дальних подвалов своей памяти и поделиться ими с заинтересованной аудиторией.

- Вскоре эти песни я тоже узнал.

- узнали? Это как? – удивилась я.

Тут мужчина слегка вздрогнул и резко поднес палец к левому уху, словно неожиданно что-то в нем услышал, а потом стал молча прислушиваться к чему-то внутри себя. К чему бы? – подумала я. – неужели к песням-икарос? Но, кроме краткого всплеска мелодии, резко прозвучавшего у него в голове - отчего он и поднес палец к уху – ничего больше не последовало. После недолгой паузы он печально ответил:

- Аяуаска научила. Когда она учит, ее песни внутри себя слышишь. Многим песням она меня научила... да вот сейчас даже и названий их не вспомню...

До этого он все время смотрел мне прямо в глаза, но теперь его взгляд рассредоточился, словно затерявшись в каких-то внутренних коридорах памяти. Может быть, там и затерялись его песни? Но, видно, то, что он искал, ему опять найти не удалось, и у него около губ вдруг обозначились легкие бороздки печали. Неужели из-за забытых песен? Или из-за закрывшихся и потерянных дорог?

Он снова замолчал, в этот раз надолго, видимо, вглядываясь в то далекое время, когда все ему было по плечу, и когда его мир был полон радости и надежд. Мы молча ждали продолжения. Он чуть заметно покивал самому себе головой, словно в ответ на какие-то свои мысли, вздохнул, потом слегка развел руками и сказал:

- Но она может научить не только этому. Как, например, завоевать девушку, или как лечить болезни – все это она тоже может рассказать. Но однажды... - тут он на мгновение остановился и с тихим торжеством посмотрел сначала на меня, потом на смотрителя - однажды я саму аяуаску увидел!

Поворот у его рассказа был настолько неожиданный, что мы со смотрителем просто опешили. Рассказчик снова посмотрел на нас и с удовлетворением отметил, что полученный эффект явно произошел все ожидания. Еще бы. Одно дело рассказ Вилсона, из которого я узнала, что, оказывается, можно встретиться с духом растения – так это как бы теория была, а тут опыт – личный и живой!

- Она была вот такая маленькая, - он огляделся вокруг и увидел девочку лет четырех-пяти. Показал на нее. – Да, вот такого росточка она и была. А дальше он совершенно неожиданно добавил: - И очень волосатая.

Вот тебе на... наверное, я ослышалась. Для верности я переспросила:

– peluda? Como..? De verdad? Как волосатая? Действительно?

- Да, да, - закивал он головой. – Волосатая... волосы повсюду – на руках, на ногах... такие густые, черные... Так вот, когда она меня увидела, стала руками махать, мол, давай, иди сюда, иди скорее ко мне! Я и пошел... да... а потом она и песням стала меня учить.

Было удивительно: за столько лет его впечатления нисколько не потускнели, и он был так ими захвачен, что его воодушевление передавалось и нам. Казалось, давний аяуасковый опыт вновь оживал перед незамутнившимся зеркалом его памяти. Я даже приподнялась в кресле, чтобы лучше разглядеть лицо и глаза рассказчика, но он замолчал, видно, опять занырнув в свое далекое прошлое. Его рассказ поступал к нам порциями, видно, в полном соответствии с накатывающими на него волнами памяти.

- этот шаман хотел научить меня всему, что сам знал... да только чтобы шаманом стать – этому не только учиться надо, еще и диету целый год надо соблюдать... все это, чтобы получить доступ в мир духов,- сказал он, словно оглядываясь на решение, принятое много лет тому назад. – Соль нельзя есть, и сахар тоже. – Чтобы было доходчивее, он пояснил на конкретном примере: - Если рыбу кушаешь, то без соли, если вареный банан к этой рыбе – так тоже без соли. - Все без соли. Через год такой диеты и от толстых людей килограммов сорок остается. Да... учиться на шамана... непростое это дело, – вздохнул он.

Я подумала, что он и про секс тоже скажет – потому что на будущего шамана, проходящего курс обучения, не только гастрономические, но и сексуальные ограничения накладываются. Ученичество будущего шамана стоит на трех китах: первый – самоизоляция в джунглях. Второй – соблюдение диеты с растением, у которого ты собираешься учиться и получить силу. А третий – полный отказ от секса, в любых его проявлениях. Вилсон мне говорил, как трудно в латинской культуре, где по-прежнему господствует мачизм, придерживаться целибата, и именно из-за третьего ограничения многие отказываются от пути, на который им предлагает вступить сама аяуаска. Но дядечка этот вопрос обошел молчанием. Он только сказал:

- эх... да тогда мне было всего-то семнадцать лет!

Мы предложили ему присесть. Что он все перед нами стоит – жарко все-таки. И ему стоять, и нам вверх на него смотреть.

- может быть, у Вас так все удачно складывалось, потому что связь с аяуаской у вас в роду?

- вполне вероятно. Мои тетя и дядя были целителями. Многому от аяуаски научились... ее в народе так и называют: planta-maestra, растение, которое учит.

- а как растения-учителя учат? – хотелось услышать и альтернативную версию ответа.

- Индейские шаманы говорят об этом в прямом смысле, потому что через аяуаску можно получить знания о других растениях. Хотя, знаете, связь бывает не только с аяуаской. В сельве много растений, которые обладают силой и могут стать учителями. Это и травы, и лианы, и деревья... Шаманы так и называются по растениям, с духами которых они работают: аяуаскеро, или табакеро, или тоэро... Но только аяуаска – самая главная. Через нее можно учиться у всех остальных. И самая лучшая. Другие растения учат тебя во сне – а она всему учит наяву. Только вот диету надо соблюдать, - снова завздыхал он. - А без диеты – занятие бесполезное и пустая трата времени.

И это правда. Все источники говорят про соблюдение диеты как важнейшего условия получения знаний от аяуаски. А еще они называют работу с духами растений вегетализмом. И говорят, что переход от одного курса обучения к другому, от растения к растению – процесс долгий и непростой, но тут на помощь аяуаска приходит. Как заботливый куратор, она помогает наладить конструктивную связь между обучающимся шаманом и обучающим растением. Для этого она наделяет своего подопечного бесценным даром: умением слушать другие растения. Даже когда он научится этим даром управлять, аяуаска все равно будет рядом, всегда готовая прийти на помощь. 

 

31. ДОРОГА В ТАМШИЯКУ - 4

Я и сейчас вижу, как мы с Вилсоном вдвоем бредем по пыльной дороге. Как только завидим кусочек тени, падающей от дерева, пусть даже на противоположной стороне дороги, сразу туда переходим: пусть хоть на несколько секунд, но она нас защитит от палящего солнца. Я смотрю на него. Мне-то хорошо, у меня-то рюкзак нетяжелый, а вот он закинул себе за спину мешок объемный и тяжеленный– туда он упаковал всякие предметы вчерашнего мероприятия. Они включали, но не ограничивались москитной сеткой, голубым одеялом, agua de florecimento, бутылкой с аяуаской, трехлитровой бутылкой с питьевой водой. Несколько неожиданным предметом, каким-то образом затесавшимся в мешок, была бутылочка с одеколоном «Boss» – он им себя обильно полил перед началом церемонии. Ну и много еще чего-то другого.

Я вспомнила его дом в Тамишьяку. Дом у него большой; из всего дома я видела, правда, только одну гостиную, но думаю, что общая стилистическая направленность дизайна выдерживалась и в остальных частях тоже. Меблирована гостиная была гамаком неопределенного от времени и от многочисленных стирок цвета; стоявшей вдоль стены длинной лавкой в крапинку - крапинки получились, когда краска местами облупилась – и раскладным креслом для пациентов, тоже, как и лавка, деревянным. В центре комнаты стоял один стул и табурет. Тоже один. Под ногами - годами утоптанный земляной пол, над головой - голая лампочка под наклонной пальмовой крышей. Из предметов роскоши – телевизор, он транслировал передачи всего в трех цветах, но зато таких же интенсивных, как у анилиновых красителей. А еще там был гудящий, как небольшое скопление шмелей, холодильник.

Я вспоминаю его жену, которая вполне могла бы сойти за фотомодель, живи она другой жизнью и в другом мире, не будь так затерта до дыр бесконечной работой. Она и дом убирает, и еду готовит - на дровах, и белье стирает - а воду еще надо принести с реки, и годовалый ребенок не слезает с рук, и двухгодовалая заводная дочка-кнопка требует неотступного внимания. Не говоря уже про Вилсона, который и сам похож на большого ребенка. А когда все постирано, приготовлено, убрано – это при тропической-то жаре! – она приступает к изготовления прохладительных напитков и уходит в центр городка продавать их, чтобы заработать несколько монет-солей для семьи.

Я еще вспомнила, как, вчера, не подумав, попросила у него дома воды напиться. Вилсон принес мне стакан, доверху наполненный прозрачной водой. С опозданием я поняла, что просьба была крайне неосмотрительная. Лучше было бы сначала воссоздать всю технологическую цепочку. А цепочка выстраивалась такая: водопровода в доме нет. Воду надо откуда-то принести. Издалека и по жаре. Прокипятить ее надо на дровах. Дрова надо сходить куда-то собрать... тоже далеко и тоже по жаре. Да... стакан чистой кипяченой воды на столе – может быть предметом роскоши и свидетельством радушия.

Мы с Вилсоном между тем подошли к кладбищу, что предвещало близость к городу и к жизни, миновали сию обитель покоя, и вскоре вошли в город. А там уже и до центра было недалеко. На улице, на низеньком каменном бордюрчике, который разделял тротуар и проезжую часть дороги, уже сидела его жена с детьми и продавала холодные фруктовые напитки. Завидев Вилсона, к нему сразу метнулась, как выстреленная из катапульты, дочка, прилипла к его ногам – он ее обнял, погладил по голове, но на жену даже не глянул. Вот они, сложности подготовки к пути банко... Несмотря на мои протесты, Вилсон, прицепив к себе малышку-скрепку, пошел проводить меня до гостиницы – до нее, слава богу, было недалеко.

Потом он ушел – впереди у него был долгий день, заполненный ежедневными семейными заботами. Я же вошла в свой крохотный и жаркий номер и рухнула на постель.

30. УТРО. ДОРОГА В ТАМШИЯКУ - 3

 

Говорил он негромко, немного монотонно, без особых модуляций голоса, что отчасти напоминало мне григорианские песнопения. Его манера говорить находилось в большом контрасте с тем, как говорят здесь все остальные. Если слушать остальных, закрыв при этом глаза, и абстрагироваться от самих слов, а обращать внимание только на интонацию, то лично меня всегда охватывало странное наваждение:

– Ну точно москвич говорит! Не иначе, как он... и как только его сюда в сельву занесло? А если не его сюда занесло, то с чего бы вдруг я оказалась в Москве?

Особенно в говоре сельвы меня поражали дополнительные местные наработки. Меня потрясали их интонационная глубина, разнообразие и насыщенность модуляций голоса, которые, как оказывается, можно втиснуть в одно-единственное слово, состоящее всего из трех слогов. Жителям сельвы в этом не было равных. Вот, например, здесь часто любят говорить: mañana - в смысле «завтра» - в Латинской Америке это вообще очень ходовое слово, особенно когда латиносу предлагается напрячься и что-либо сделать прямо сегодня. Причем сказать это слово «mañana» они ухитряются таким вот образом. Первый слог звучит ровно, как безбрежная равнина Амазонки - видно, этот слог служит камертоном и устанавливает точку отсчета в системе жизненных координат. Но уже второй слог резко падает, как лыжник, несущийся вниз по головокружительно крутой горе. Не успел он съехать в долину и передать свою эстафету, как третий слог ракетой взмывает вверх – только в отличие от ракеты траектория у него на старте не прямая, а параболическая. Вот - одно коротенькое слово, а какое богатство жизненных впечатлений! Но Вилсон, в отличие от всех, всегда интонационно ограничился пребыванием на безграничной равнине тропических лесов.

Вторая его история была связана с мапачо.

Их он курил постоянно. Правда, сегодня утром не курил – а до этого так постоянно. Почему он курит? И так много? А ведь говорил, что мапачо не вызывает привыкания. Но выяснилось, что расхождения слов и дел здесь не было, а мое удивление являлось прямым продуктом моего неведения. Потому что курил он не ради собственного удовольствия. Курил он для поддержания флегмы. Что такое флегма?

- Это такая магическая субстанция, - сообщил он мне. - Именно флегма дает силу, именно в ней заключается все могущество шамана. Точнее сказать, не в простой флегме, а во флегме очищенной. А очищенная флегма - это марири. Она защищает шамана от магических атак, от магических дротиков. Но не только. Еще она защищает его от болезней, которые он высасывает из тел пациентов, и вообще, она делает шамана бесстрашным.

В ходе его рассказа выяснилось, что с этой флегмой не рождаются, ее по ходу жизни приобретают. Есть два варианта. В первом случае ее получаешь в дар от растения во время затворничества и ученичества в джунглях. Во втором - ее получаешь в дар от учителя самым традиционным и нехитрым способом: изо рта в рот. Вилсон говорит, что флегма, полученная напрямую у растения, гораздо сильнее, чем флегма, полученная от учителя.

Каким бы образом она новому шаману ни досталась, флегма поселяется у него в груди. Однако, оказывается, получить ее – этого еще не все. Дальше шаман должен о ней заботиться. Он должен ее растить. Он должен ее подкармливать – и дым мапачо как раз то, что ей требуется. Когда он курит мапачо, флегма поднимается из грудной клетки к горлу, и там превращается... во что бы Вы думали? Жидкость трансформируется в воздух. Ага.... теперь понятно... когда Вилсон лечил ту женщину у себя дома, сначала у него что-то клокотало в горле, словно там было много жидкости, а потом она куда-то исчезала, и выдыхал он ей в макушку только воздух.

Но все равно было ничего непонятно. Понятно только то, что у меня тогда был не обман зрения и не игра воображения. Уже хорошо. Что клокочущая и выдыхаемая субстанция называется флегмой/марири. Что с ее помощью он извлекал из пациентки болезнь. Назвали явление – уже легче. Появляется впечатление, что если назвали – то значит, и поняли. А что поделаешь: такова магия слов.

Еще стало понятно, что наличие флегмы – это знак шамана продвинутого уровня. Что своему обладателю она дарит защиту и вселяет в него смелость. Смелость, как говорят, не простую, а ту, что превращает сердце в сталь. Смелость на грани бесстрашия. Так может быть, он был вовсе не безразличный, как мне казалось раньше, а беспредельно бесстрашный?

Все остальное, как и прежде, было непонятно. 

 

29. УТРО. ДОРОГА В ТАМШИЯКУ - 2

 

От пятого километра трассы до моей гостиницы было километров семь или восемь, и предполагалось, что мы их преодолеем часа за два. А жара между тем набирала силу. Свои силы можно было или беречь, или расходовать на беседу, тем самым визуально делая дорогу короче. Мы сделали ставку на последнее.

Наши разговоры были сродни неприхотливым журнальным рубрикам «Со всего света» и «Обо всем понемногу». Он делился со мной своим мнением о политике и политиках, об Алане Гарсии, который был тогда президентом Перу, не мог не вспомнить, как несколько месяцев назад правительство Гарсии (просвещенный, однако, человек: преподавал экономику в парижском университете) жестоко подавило восстание крестьян-кампесинос из сельвы. Он сказал:

- Когда сельва возмущена, Перу сотрясается.

Сказал, что они поднялись в защиту принадлежащей им земли, а правительство хотело ее прихватизировать – прихватить и национализировать. Что на стороне крестьян были и убитые. Не обошел он стороной и близкую ему экологическую тематику и защиту джунглей. Но лучше всего я запомнила, понятное дело, две истории, где речь шла про аяуаску. Одна история была о банко, а вторая - о белой жидкости.

- Banco? – повторила я. Он уже второй раз произносил это слово. Ни одно из значений слова banco, которые я знала – банк, лавка, отмель – явно не подходило; и из контекста значение слова тоже не реконструировалось. Тогда он объяснил смысл слова на живом примере:

- Чтобы стать banco, нужно несколько лет провести в сельве, диетировать и учиться у духов растений.

Вилсону очень хотелось стать банко. Он считал, что для этого ему нужно было провести в сельве еще один год- вдобавок к тому времени, что он там уже провел. Или, как он сказал: не просто год, а год и еще один день. И уточнил:

- А если пробыть там только год, а один день при этом недопровести, то все насмарку пойдет.

Один год плюс один день... может быть, потому что один самый последний день, прожитый в джунглях вдобавок к длинному-предлинному году и кажется самым длинным, являясь напряженнейшей кульминацией внутреннего преодоления? В русских сказках тоже все про один год да один день толкуют.

В период ученичества жить полагается в одиночестве, в полумраке джунглей — это для того, чтобы солнце не уносило энергию находящегося на обучении. Нельзя и под дождь попадать – по той же причине. А следует соблюдать ограничения в еде и кроме этого, dietar con la planta — употреблять в еду растение, у которого хочешь пройти курс обучения. Диетировать - наверное, так это будет правильно на русский перевести. Я просто про такие реалии в жизни русских знахарей не слышала, потому и соответствующего слова в нашем языке нет.

- И когда ты там живешь, тебя всему учат сами растения – завершил он свой кратенький обзор пути становления банко.

- А как же растения могут обучать? – с пионерским энтузиазмом спросила я.

Он даже повернулся ко мне, видимо, чтобы убедиться, что действительно, есть же еще на свете люди, погрязшие в таком неуместном материалистическом невежестве. «А то кто же будет с тобой возиться и чему-то обучать?» – искреннее удивление было написано на его лице. Потом это мимолетное проявление чувств исчезло, он снова устремил свой взгляд вперед и сказал своим обычным монотонным голосом:

- Духи растений – они и обучают. Сача Руна, например. Когда удаляешься в сельву, диетируешь с растением и соблюдаешь целибат – к тебе приходит дух растения.

- Ааа...- протянула я вдумчиво. – Понятно... понятно. Ааа... а каким образом приходит?

- Появляется во сне, но чаще всего наяву... он или она. – Вилсон, видно, моим расспросам решил больше не удивляться, и стал размеренно рассказывать дальше. – Когда дух к тебе приходит наяву, то явиться он может как индеец. Даже одет будет так же, как индеец. Подойдет к тебе и спросит: почему находишься в сельве? С каким намерением? Тогда ты ему отвечаешь, что, мол, хочу выучиться всему, хочу стать banco. А то еще можно сразу попросить его насчет силы. Чтобы он свою силу и власть тебе передал. Ну вот... если ты ему понравишься, тогда он возьмется за твое обучение. Говорит, например: вначале возьми кору моего дерева и кури ее. И скажет, сколько времени ее надо курить, потому что для каждого растения оно разное. Например, может сказать: три месяца, и ни днем больше... а еще расскажет, какую диету надо все это время соблюдать, что можно есть, что нельзя. Диета – это очень важно... Пройдет три месяца, пока ты куришь его кору, а потом он будет приходить и учить всему, что знает и умеет. Когда ты всему у него выучишься, придет к тебе дух другого растения, и тоже начнет учить. И так за год многие духи передадут тебе свои знания и свою силу. Иногда даже могут научить летать, – добавил он задумчиво и мечтательно. 

 

Ничего сложного или необычного в таком обучении непосредственно у духов растений джунглей, на взгляд Вилсона, не было. Требовались только личная решимость, ну и денежные средства для содержания семьи в его отсутствие. Хорошо было то, что, в отличие от ранее встретившегося мне в Икитоса Карлоса, который деловито занимался маркетинговым продвижением «своего» шамана, Вильсон не спрашивал меня, верю ли я тому, что слышу. Он сам в это верил, это было для него непреложным фактом и одновременно жизненной целью – и этого лично для него было вполне достаточно: моя вера или безверие для него никакого значения не имели. 

Я попыталась представить себе год. Один год. Целый год. В одиночестве. В джунглях Амазонки. Но у меня это плохо получалось. Вместо этого я подумала: если побыть в первичной сельве в одиночестве хотя бы несколько дней, то даже за это непродолжительное время призрачный мир успеет усыпить и плотно спутать гладкими и нежными, и в то же время прочнейшими лианами а потом и вовсе затянет все глубже и глубже в свои непролазные зеленые чащи, и оставит там, чтобы в тебя перетек их мерцающий свет.

А если из чащи все-таки выберешься, потребуется немало времени на адаптацию к нашей нормальной, то есть, к обыденной жизни, где нет ни этого внеземного свечения и запредельной радости. Чтобы от лиан избавиться и про их свет позабыть – потому что как в таком состоянии может человек показаться, скажем, в своем кьюбикле на работе? Как он в этот кьюбикл в офисе вообще тогда может вписаться? Так это если всего несколько дней в лоне сельвы проведешь. А что будет, если там на целый год зависнешь, да еще ведешь при этом специфический образ жизни, который меняет биохимию мозга? А дух ведь является лишь после того, как проведешь много дней в одиночестве, в диете и в целибате: наверное, к тому времени, когда явится дух растения, ты уже сам по себе, независимо от вновь прибывшего, так загрузился в магическую реальность, что сон становится просто неотделим от яви.

- Не могу пока я это сделать – сокрушенно сказал он. - Нет финансовых возможностей... есть семейные обязательства... жена... дети... не могу сейчас уйти в сельву. Не могу оставить их одних на целый год.

Чувствовалась такая тоска и одержимость в его словах, словно повседневная жизнь захлопнула его в ловушку, а он все равно всеми силами стремился выбраться из нее, чтобы попать на безграничные просторы существования. Видно было, что мечта о банко жила в нем давно. И что вся его настоящая жизнь – только прелюдия к ее осуществлению.

Позже я узнала, что banco – это типа как у нас PhD – самый высокий ранг в сфере его целительско-шаманской деятельности.