15. 3 ДНЯ И 4 НОЧИ НА УКАЯЛИ И АМАЗОНКЕ

Прием аяуаски – но не просто так, а в ходе ритуала – помогает наладить здоровье и отношения - как социальные, так и внутриличностные. Под «внутриличностными» подразумеваются отношения с самим собой. В списке происходящих апгрейдов отдельно числятся отношения любовные. Кроме того, по логике, если наладились гармоничные отношения с окружающим миром, то это непротивленческим образом должно открыть дорогу к личному счастью и материальному благополучию. Разве плохо? Кому такое не понравится?

Эти же апгрейды можно описать проще и короче, что и сделал курандеро из племени Шипибо, сказав: 

-Добавятся силы. Войдет радость. Появятся новые друзья.

И что интересно - он оказался прав на все сто. Но так как
первые два положения можно, скорее всего, отнести к категории ощущений субъективных, то по этой причине на них я останавливаться не буду, зато третий компонент ветра перемен принадлежал миру большому и объективному — поэтому про него расскажу. 

Сначала писать эту главу я не хотела, а когда написала, хотела удалить. Но, как видите, оставила — потому что вся эта история, от первой главы до последней, на самом деле не обо мне: я в ней не более, чем эпизодический персонаж, а дебютанткой в ней выступает волшебная лиана джунглей, аяуаска. В этом свете и предлагаю читать следующую дальше главу.

Позволю себе повториться и сказать, что когда путешествую, то практически ни с кем не знакомлюсь. Я и в этот раз ни с кем не знакомилась, но эти два знакомства, оказалось, были просто неизбежны. Но самым необычным было то, что один из этих мужчин затронул меня своими эмоциями. Последние годы я точно была уверена в том, что вероятность такого события была не больше, чем, скажем, вероятность моего благополучного примарсианивания на этой отдаленной и неблагоприятной для жизни планете в одном пляжном платье и без головного убора.

У этого мужчины и имя было подходящее: звали его Анхель, что значит "Ангел" — прямо как ангел аяуаски подлетел ко мне и нежно коснулся своим крылом. Тем не менее, сам Анхель никакого отношения к аяуаске не имел. А был он штурманом трехпалубного судна, на котором я переправлялась из Пукальпы в Икитос.

Вторым персонажем был капитан. Он и его корабль были под стать друг другу: оба были с шиком, хотя, понятно, каждый со своим. Теплоход «Эдуардо VII» был новый и ухоженный. Что касается капитана — он был холеный, стремительный, sleek. Как посмотришь на него – сразу видно даже нетренированным взглядом, что баловень женщин, да и он сам, похоже, женщин вниманием не обходил, наверное, именно поэтому часто приходил поговорить, когда я отсиживалась в каюте.

Мы еще раз с ним встретились в порту Икитоса - через десять дней после того, как мое плавание на его теплоходе закончилось: его «Эдуард VII» должен был возвращаться в Пукальпу, а мой «Эдуард II» – идти в Юримагвас. В ожидании отплытия я вышла из каюты. Он заметил меня со своего теплохода, и так как корабли стояли впритык, просто переступил с одного на другой и взбежал на мою палубу – мы поздоровались, и тут на глазах у него выступили слезы. 

Пока мы с ним разговаривали, мой теплоход стал отшвартовываться от причала: незнакомый мне штурман "Эдуарда II" выводил его в открытые воды. Вода забурлила под кормой, и пространство между двумя теплоходами - моим и его - стало стремительно расширяться. Договорив последнюю фразу, капитан стремительно сбежал на нижнюю палубу, и, не задумываясь — каждый миг был дорог — решительно прыгнул на палубу своего теплохода. Не промахнулся... вот это прыжок... так можно и  в Олимпийскую сборную Перу попасть.

Как-то раз, когда мы еще шли в Икитос, капитан сказал Анхелю негромко, но при большом стечении народа, что просто убьет его, из-за того, что тот проводил столько времени со мной – на что Анхель сделал вид, что забеспокоился. Но на самом деле капитан проявил широту души и не запретил своему штурману приглашать меня в штурманскую рубку во время вахты.

Что же касается меня, то я в эти миниатюры не вникала, но неожиданно полученному приглашению обрадовалась. Моя каюта на второй палубе была небольшая; металл снизу, металл сверху, и соответственно, по бокам тоже. Часам к одиннадцати она раскалялась, как консервная банка, которую кто-то из озорства бросил в горящий костер. 

Остальные пассажиры днем висели длинными рядами в гамаках на первой палубе – если бы не пестрое разнообразие гамаков и неумолчный галдеж детей, можно было бы подумать, что их какой-то неведомой электромагнитной волной закинуло сюда прямо из «Матрицы 1». 

Правда, на первой палубе пассажиров было много, больше ста, а пространства мало. За исключением перерывов на трехразовое питание, висеть в гамаке приходилось все время: все три дня и все четыре ночи, потому что разгуливать особо было негде. Теплоход перевозил не только пассажиров, но и грузы, и все незанятые пассажирами палубы были заставлены ящиками и коробками, с пола до потолка - не говоря уже про находящиеся на носу судна машины, мотоциклы, разного вида механизмы и цистерны. Тем не менее, пассажиры первой палубы имели сравнительное преимущество перед нами, десятью обитателями эксклюзивных кают, расположенных на второй палубе, потому что их палуба, в отличие от наших кают, была открыта свежему речному бризу круглые сутки - он и обвевал всех пассажиров, висящих там в гамаках.

Перед отбытием из Пукальпы я тоже купила себе гамак – первый в моей жизни. Да... некоторые прозрения в жизни приходят с большим запозданием, но как только я все поняла про гамак, то стало трудно представить себе жизнь, в которой ему не было бы места.

Тем не менее, повесить новое приобретение, символизирующее свершившееся прозрение, было негде. Каюта была узкая и короткая, и как я сказала, днем это была не каюта, а адское пекло. Так и получилось, что все знойные и застойные послеобеденные часы я проводила в штурманской рубке на верхней палубе теплохода.

В сельве более принято лежать в гамаке, чем сидеть на стуле, а сидеть в лотосе еще менее принято, чем на стуле сидеть, поэтому я поднялась в рубку со своим гамаком. Анхель глянул на него со снисходительностью взрослого, отложил в сторону и повесил свой.

Мой гамак и его отличались друг от друга разительно. Мой представлял собой базовую портативную версию для начинающих. Я ей отдала предпочтение, потому что в нем было больше дыр, чем нитей, из которых его сплели– для кого это недостаток, а для кого и преимущество: меня привлекло, что он был легкий по весу и небольшой по объему. А вот его гамак был продвинутый и командирский по своей сути: прочный, плотно вывязанный крючком в одно длинное и толстое полотно. С первого же взгляда было понятно, что такому гамаку не доверять было просто немыслимо.

Изначально он был ярко-желтым, но за много лет верной службы несколько поутратил былую свежесть и бойкость красок. Когда наступала вахта Анхеля, он вывешивал посреди рубки этот надежный гамак, сулящий прохладное пристанище, я забиралась в него и висела там часами. В таком состоянии лично себе я напоминала муху, навсегда успокоившуюся в золотистом меде.

Рубка и вся верхняя палуба - также как и весь теплоход - были покрашены в два цвета: белый и синий. Палуба была с уклоном в эстетический минимализм, всегда чистая и пустынная, из-за чего создавалось ощущение легкости и простора. Но каждый раз пронесшаяся над теплоходом гроза и выглянувшее вслед за ней солнце раскрывали таящиеся в минимализме резервы — и палуба приукрашивалась невероятно.

Замершие после дождя на неровном полу прозрачные стекляшки воды вбирали видный им окружающий мир: глубокое синее небо и скрученные в тугие клубы белые облака – и было понятно, что эти упавшие с неба капли воды и были частичками вечности, застрявшими в плену у стекляшек-временщиков. Как только солнце наполняло их свечением до краев, они, на манер чистейших бриллиантов, взрывались фейерверком искр, и, наконец-то освобожденные от уз материи, взмывали вверх, возвращаясь к своему небесному источнику.

На эту просторную верхнюю палубу пассажиры хода не имели, поэтому корабельный шум и общая суета обходили нас стороной. Мы были далеки от шума моторов, гула пассажиров, воплей играющих детей, плача младенцев. В рубке всегда было тихо и благостно, как под церковными сводами. Иногда нас навещали два других штурмана: один официальный, а второй его друг, тоже штурман, но неофициальный, с другого корабля; по дружбе первый, официальный, переплавлял второго из Пукальпы в Икитос. Иногда неофициальный штурман тоже приходил порулить: может быть, скучно ему было, или же капитан предложил внести посильную лепту.

Мерно покачиваясь в гамаке, я смотрела на воду, которая блестела по обеим бортам корабля — далеко внизу, а Анхель в это время правил теплоходом, ведя его вперед и вперед. Он и я в основном молчали, и это молчание было умиротворенным и уютным, а наступившая тишина - совершенной. 

В нашем молчании были белые клубы облаков, опрокинувшиеся в реку; и небо, упавшее в проем облаков; и остановившееся время. Разрезая небо и воду, подминая их под себя, теплоход неспешно продвигался вперед. Мимо нас проплывали берега, минута за минутой, час за часом, день за днем. И когда нас уже тут не будет – они так же будут плыть век за веком. Пейзаж казался однообразным и успокаивающим в своей монотонности; он погружал нас в призрачный мир забытья. 

Иногда мимо нас проплывали необычной формы деревья, воздевшие свои ветви к небу, в попытке притянуть его к себе и слиться с ним в объятии - и тогда, придерживая штурвал одной рукой, Анхель поворачивался ко мне, чтобы обратить на них мое внимание. Иногда из воды выпрыгивала стайка цветных рыб — и тогда он негромко говорил: mira! Mira! Смотри! – и указывал в их сторону рукой. Иногда рядом с нами дугой взлетали в воздух улыбающиеся розовые дельфины – и он тоже хотел, чтобы я на них непременно посмотрела.

Какой-то непонятной силой меня занесло в сказочный мир — мир, который существовал задолго до того, как мы успели разобраться в происходящем и узнать, что  на свете есть не только добро, но и зло. Я попала в мир, где еще не было оскалившихся и сверкающих клыками хищников и где — чтобы выжить — не обязательно быть ни ядовитым, ни сильнейшим. В мир, где просто можно было быть. Я там и была. В утраченной сказке, которая вдруг обернулась явью.

Совершенно объективно могу сказать, что самому в этом мир просто так не попасть, и что это все были проделки аяуаски. И чтобы не быть голословной, хочу в подтверждение добавить, что когда, возвращаясь из Икитоса, плыла в Юримагвас на теплоходе «Эдуардо II», то там как раз все было, как и положено по традиционному сценарию: и корабль неухоженный,  и шумно на нем, и душно, и еда - невозможная, и соседка — назойливая, и сигаретный дым — коромыслом.

Но вот показался порт Икитоса, и судно стало приближаться к причалу. Справа и слева от нас уже были пришвартованы два других «Эдуарда» - наш «Эдуард», который Анхель заводил к пристани, должен был решительно раздвинуть их носом в стороны и освободить себе место для швартовки. Матросы просунули доски между нашим «Эдуардом VII» и теми двумя, что были у нас по бокам, и когда наш корабль столкнулся с ними бортами, он вздрогнул, толстые доски громко и резко хрустнули, разломившись, как хрупкие спички — но место для швартовки нам было обеспечено. Вскоре теплоход мягко ткнулся носом в глинистую землю причала, моторы остановились и заглохли. 

  

Я вернулась в каюту и стала складывать последние вещи в рюкзак. Не успел воздух вокруг корабля вобрать в себя тишину от умолкших моторов, как Анхель уже спустился из рубки ко мне в каюту — попрощаться.

Объятья и поцелуи при встрече и прощании в Латинской Америке – традиция общеизвестная, общедоступная и общепринятая. Или что еще тут делают, я заметила: например, обнявшись, встречающиеся или прощающиеся друг друга начинают секунд тридцать методично похлопывать по спине. Но сейчас все было не так. Анхель осторожно, словно не был уверен, не исчезну ли и я, как исчезает туман над утренней Амазонкой, слегка коснулся губами моей щеки. Все. Рейс закончился. Я прибыла в Икитос.

Спуститься с зыбкого палубы  на твердую почву было трудно. На три дня я попала в изначальный мир, которого не касались ни человеческие руки, ни человеческий ум. Я не могла быть более благодарна двум мужчинам, которых здесь встретила. Один принес дыхание жизни в этот первобытный рай, другой не запрещал ему это делать. Зеленые деревья, скользящие молчаливыми призраками вдоль пустынных берегов Амазонки; оранжевое закатное небо; белые звезды, прокалывающие темную реку серебряными гвоздиками — а потом тишина. А вслед за ней — раскаты грома и розово-фиолетовые молнии, похожие на изогнутые корни деревьев, которые растут из земли прямо в небо. Все это вместилось в те короткие три дня.

Капитан в это время уже находился на берегу и активно отдавал своей команде какие-то уверенные и нужные распоряжения. Я сошла с корабля на земляной причал, попрощалась с капитаном, закинула свой рюкзак в мотокар и поехала в гостиницу «Касона», что значит «Большущий Дом». И снова оказалась одна на один с галдящим, требовательным, суматошным и безразличным ко всем нам миром.

  

14. НОЧЬ В САН ФРАНЦИСКО, ПЕРУ

Наконец стемнело. Отец и мать моего курандеро-сына, сеньор Хуан и его жена, их сын-курандеро  и я отправились из их дома в глубь деревни, где у них был построен громаднейший круглый дом - малока - он специально предназначался для церемоний аяуаски. В нем было чисто и приятно пахло деревом. Занимал он примерно сто пятьдесят квадратных метров, пол  был деревянный, а крыша - из травы, окна были предусмотрительно заделаны мелкой металлической сеткой от ночных залетных насекомых. 

Над окнами висело несколько картин. На них жили своей яркой и правдивой жизнью змеи и деревья, ягуары и пумы, росли лианы и текли реки. Сын проследил за моим взглядом и застенчиво сказал:

- Я их вижу, когда принимаю аяуаску, а потом вот на холстах рисую то, что увидел.

Днем, чтобы содержать семью, он работал водителем мотокара, и непохоже, чтобы у него была возможность профессионально поучиться рисовать свои дивные картины. 

В свете этого они производили особенно сильное впечатление. Их краски и образы, их общий настрой – а выходил он далеко за пределы материального холста –  так врезались в память, что забыть их потом уже было невозможно.

С собой в малоку мы привезли на мотокаре три матраса. На одном расположились отец и сын, напротив них, на расстоянии полутора метров, легла мама, а под прямым углом к двум матрасам – в перекладине буквы П – расположилась я. Руководство мероприятием плавно перешло в руки дона Хуана. Сыну он отвел вспомогательную роль статиста: скорее всего, тот еще находился в стадии ученичества, хотя ему уже было далеко за тридцать. Мама же, как выяснилось дальше, находилась здесь на лечении.

Основные участники были уже в сборе - ими, с моей точки зрения, являлись: папа, одетый в тунику, расшитую традиционным узором, и я, застывшая в почтительном ожидании справа от него на матрасе — но церемонию он, тем не менее, не начинал. Оказалось, что мы ждали возвращения сына: тот пошел домой переодеться в  такую же тунику-трансформер, в которую был одет его папа: похоже, что в повседневной одежде приступить к церемонии им казалось немыслимым - может быть, и впрямь, в ней заключалась особая магическая сила. Сын вскоре вернулся, и теперь оба мужчины были приодеты подобающим для церемонии образом. 
 

Ими  нельзя было не восхититься— это я про туники, а не про мужчин. Длинные, доходящие до колен, расшитые спереди и сзади черным узором, проложенным по белой хэбэшной ткани - некрашеной и плотной. Это им заботливые и внимательные жены одежду расшили такими сказочными узорами. А сколько чувств туда женщины вложили с каждым сделанным ими стежком вышивки: ведь процесс украшения одной такой туники может растянуться на целый год.

Мы расселись по своим матрасам, папа открыл бутылку с аяуаской и засвистел – такой звук тут называют silbar, хотя это, скорее, это не просто свит, а свист в сочетании с шипением. Он принялся в бутылку этим особым образом дуть-свистеть, а потом стал с аяуаской разговаривать напрямую.

Дальше он закурил две сигареты мапачо и одну протянул мне, чтобы я тоже ее покурила.

- Только дым глотать не надо, - предупредил он.

 - Сигареты мапачо - это обязательно? – на всякий случай уточнила я.

Курить мне никак не хотелось, хотя я уже знала, что мапачо - совсем не те сигареты, которые поступают на прилавки наших магазинов. Сигареты, свернутые из мапачо — то есть, если грамотно его называть - из nicotiana rustica — в отличие от коммерческих сигарет, не содержат химических добавок, и как я позже узнала от Вилсона (моего последующего курандеро), даже не вызывают привыкания и зависимости. И это несмотря на то, что содержание никотина в них в 15-20 раз выше по сравнению с обычными сигаретами. 

В ответ на мой вопрос дон Хуан покивал головой, что да, таки  покурить их придется: дым мапачо - часть церемонии, и применяется в очистительных целях. Тогда я сделала пару затяжек. На вкус дым оказался неожиданно приятным, совсем не такой, как у промышленных сигарет, но все равно курить я не была настроена, пусть даже с магическими и очистительными целями, так что я быстро вернула тлеющую сигарету мапачо дону Хуану.

Но при этом подумала: какая замечательная находка для моих курящих друзей! Надо будет не забыть с ними этим наблюдением поделиться: сколько всего в ней удачно соединилось. И привыкания нет, и на вкус подходящие, и магическую защиту обеспечивают. И все это – в одной удобной упаковке под названием «мапачо».

Дальше дон Хуан тихонько запел икаро, налил в стеклянный стаканчик немного аяуаски и поднес его поближе к глазам. Заглянул внутрь, подумал немного, но ничего больше доливать не стал, а только сказал:

- Я немного налил. Вы принимаете аяуаску в первый раз, и мы не знаем, какая у Вас может быть реакция, - и c этими напутственными словами вручил мне стаканчик.

Я согласно покивала. Это верно, что не знаем, - подумала я и тут же с решимостью неофита, который пока еще слабо представляет, какими последствиями чреваты его действия, залпом выпила находящийся в стакане напиток.

По части его вкуса готова я была к самому худшему: он обычно вызывает такие серьезные нарекания, что ни один из прочитанных мной авторов, взявшихся его описать, не нашел ни одного доброго слова в его защиту.

Может быть, именно потому что я была готова к худшему, худшее не наступило. Вкус как вкус, - выпив содержимое стаканчика, решила я. - Отвар растения все-таки, не вишневая же наливка. Бывало, я пила отвары и настойки с еще худшим вкусом. В Панаме, например, варила листья balsamino – через 15 минут цвет отвара становился изумрудно-зеленым, а вкус – ну просто непередаваемо противным. А тут вкус как вкус. Совершенно обычный, растительный. Какие к растению могут быть претензии — особенно если знать, с чем для сравнения провести правильную параллель.  С balsamino, например.

Выпила. Сижу. Жду. Чувствую, что выпила мало, но кто его знает, может быть, раз уж один раз выпила, то больше добавлять нельзя, так что больше и не прошу. Молчу. Тогда он говорит:

- Минут через пять аяуаска начнет действовать.

И продолжает петь икарос, одна песня перетекает в другую. Я их не понимаю, он поет на своем родном языке. Темно — ничего не видно, ни внутри малоки, ни снаружи... тихо и даже холодно. Только красные огоньки мапачо вспыхивают, когда он и сын затягиваются сигаретами. Набрав в легкие дым, дон Хуан сначала складывает мои ладони вместе и дует внутрь дымом, потом складывает мне вместе ступни ног — подошва к подошве — и тоже дует внутрь. Потом выпрямляется и прикасается губами к макушке моей головы — получается это у него как-то очень бережно и нежно — и тоже выпускает туда дым.

И вдруг... вдруг все началось. Неожиданно перед закрытыми глазами прямо из темноты, из пустоты, из небытия возникли и вспыхнули сказочные видения; нет, даже не вспыхнули — они взорвались многогранными цветами, и были эти цвета завораживающими и неземными по своей красоте.

К увиденному я оказалась совершенно неготовой, в смысле,  тематика моих видений застала меня врасплох.

Есть определенный спектр видений (пусть даже и с некоторыми вариациями), возникающих перед реципиентом аяуаски; эти видения достаточно типичны и вполне предсказуемы. Местные жители рассказали, что видят змей, зверей из семейства кошачьих, птиц, реки – вот, в основном, и все. 
 

Меня же забросило в мир архитектурных форм, и этот мир состоял из дворцов, и ничего другого в нем  не было.

Но почему дворцы, а не что другое? Ну надо же... все не как у людей... дворцы почему-то какие-то... при чем тут дворцы? Откуда они вообще взялись? 

Но долго над этим в тот момент я не задумывалась, потому что возникающие внутри меня видения (внутри меня, то есть, в чидакаше) были фантастически красивы. Перед моим внутренним взором проносились модели дворцов — причем их самые замечательные образы, которые гений человеческого прозрения пронес в наш проявленный мир, а потом упорным трудом воплотил в материальные формы, чтобы они стали доступны нашим органам чувств — ведь их осталось у нас всего пять.

Глядя на эти видения, я совершенно отчетливо узнавала отдельные элементы архитектуры Венеции и дворцов Альгамбры, индийских мавзолеев и крепостей Раджпутов, но когда я немного в этом новом для меня мире видений освоилась, то стало совершенно ясно, что ни одно из них не являлось отражением нашей материальной реальности — ни одно из увиденных мной величественных строений в нашем реальном и объективном мире не существовал.

Я тогда даже на секунду отвлеклась от видений и подумала: а может быть, они явились прямо из мира возможных вариантов? Например: у всех воплощенных в нашем мире дворцов были прототипы, и вот их отвергнутые варианты никуда не исчезли, а, наоборот, хранятся в информационном поле. И когда мы погружаемся в измененное состояния сознания, становятся нам доступны в качестве видений.

Но с такой же вероятностью можно было предположить, что эти дворцы выплывали не из запасников вариантов, а были просто чьей-то фантазией на свободную тему. Но если это была фантазия — то чья? Точно что не моя. Я от архитектуры весьма далека, глубокими знаниями в этой области не обладаю, над проблемами и судьбами архитектуры особо не задумываюсь. Так, по мелочам... читаю книги, путешествую, вижу многие шедевры воочию – но и только. А тут, несмотря на определенную свободу, фантазия воплощалась, тем не менее, в рамках устоявшихся архитектурных традиций: дворцы были точно и четко привязаны к конкретным историческим эпохам и архитектурным стилям.

Поэтому сама бы я никогда и ни за что не смогла бы сложить за доли секунды бесчисленные и разрозненные детали в законченные, целостные и идеально-совершенные архитектурные комплексы — наподобие тех, что проносились передо мной в чидакаше.

И все это сопровождалось совершенно отчетливым, но нелогичным и нерациональным ощущением, что парадоксальным образом аяуаска принесла в мой мир нечто несуществующее, и в то же время несомненно реальное.

Впрочем, разглядеть поближе и поподробнее открывшиеся мне шедевры мирового зодчества я — к своему громадному сожалению — не могла: один дворец мгновенно сменялся другим, как если бы они появлялись из быстро тасуемой колоды изображений — и как бы я ни хотела остановить каждое из этих прекрасных мгновений и насладиться им – оно мне было неподвластно.

Действие аяуаски между тем продолжалось, и мне стало интересно: а что еще происходило со мной, пока я наблюдала свои дворцы. Но вроде бы ничего в моем восприятии внешнего мира не изменилось, и я полностью отдавала себе отчет в том, что по-прежнему нахожусь в залитой темнотой малоке; что мой ум, руки и ноги – все это было при мне, и что все действовало как обычно.

Так что, похоже, аяуаска у меня ничего не забрала, а только расширила границы моего присутствия в этом мире. Она добавила в него видения запредельной красоты, вызвала ощущение безграничного восторга: он рождался от понимания личной сопричастности всему сущему, от понимания, что непостижимая гармония этих архитектурных шедевров — это и есть я сама. Понимание этой истины было совершенно естественным потому, что, кроме меня, ничего и никого другого в мире видений, созданном аяуаской, просто не существовало.

Формы явившихся в видениях зданий были совершенны сами по себе, но что их делало совершенно завораживающими – это их цвета: они были яркие и светящиеся, а главное — живые; они переливались и едва заметно дрожали. Казалось даже, что именно их вибрации и создавали струящиеся формы изысканных в свой завершенности дворцов.

Эти цвета были такие... такие... в общем, описать их не берусь; в материальном мире наши глаза их не воспринимают, и адекватных слов для таких описаний в нашем вокабуляре вообще нет. Можно только сказать, что по сравнению с ними все краски нашего мира – это краски угрюмого и безразличного к человеку полумрака, царящего в забытой богом пещере.

Но если описать их сложно, то отметить, как они воздействовали на мой ум и тело, вполне возможно. Все, что я видела: и здания, и текущий свет, из которых они состояли и который их, наверное, изначально создавал — все это приводило меня в такой восторг, что тело вытягивалось вверх, словно кто-то мягко, но настойчиво тянул его за макушку, пока позвоночник не растянулся на максимальную длину, и я замерла в таком положении. Почему-то казалось, что так  разглядеть сверкающие дворцы можно еще лучше— упустить хоть один миг из подаренных мне видений казалось потерей трагической и невосполнимой.

Хоть я и была аяуасковым неофитом, но все-таки неполным. Я, например, знала, что если принимаешь аяуаску, то она вызывает тошноту, а потом и рвота наступает — однако что ж такое? Ничего подобного со мной не происходило. Было только ощущение легкости, изумления и протянувшегося во времени блаженства от открывшейся мне, наконец, неземной красоты. Пусть даже с таким запозданием, но все-таки в этой жизни.

Эстетическое воздействие видений было сильнейшим, и казалось, это состояние эйфории не закончится никогда. Как бы объяснить это чувство на примере... только сразу говорю, что пример этот будет отдаленный и весьма условный.

Слабый отголосок такого переживания возникает, когда, например, услышишь музыкальную фразу, и она ложится тебе на сердце. Или когда находишь элегантное решение математической задачи. Или я как-то нечто подобное испытала в детстве, глядя на египетские рельефы — и почувствовала, как их ритм каким-то образом проник внутрь моего тела — и вызвал состояние божественного полета.  Или когда получила отметку с отличием на экзамене по деривативам – а на всякий случай думала, что провалилась...

Однако мои примеры также тщетны передать состояние во время церемонии аяуаски, как, скажем, попытка оценить великолепие скульптуры Венеры Милосской, глядя при этом не на нее саму, а на падающую сбоку от нее туманно-расплывчатую тень.

Поэтому и аяуасковое семейство, и я – все мы просто сидели в благодатной ночной тишине, в которую вплеталось негромкое пение икарос, и каждый был погружен в мир своих частных видений.

В полдвенадцатого, после двух с половиной часов видений действие аяуаски стало ослабевать. Еще немного... еще последние всполохи света и прощальные краски светящихся дворцов – но вот и все... видения погасли.

А потом — совсем как в кинотеатре: сеанс закончился, экран опустел, зрители потягиваются, поднимаются со своих мест, обмениваются впечатлениями. За исключением того, что здесь, к моему сожалению, никто увиденным не делился.

Разве что дон Хуан прокомментировал:

- Ты все время сидела так тихо... так спокойно... в тебе духи трав живут... сколько в тебе силы... потому аяуаска с тобой и подружилась.

В лучших советских традициях я тут же хотела ему сказать: да ну что Вы... вот насчет этого Вы как раз ошибаетесь, я совершенно простой и далекий от мистических сил человек — но сказанное им прозвучало совершенно безапелляционно и не предполагало никаких комментариев с моей стороны, так что я сочла за лучшее промолчать.

Напоследок он снова окурил мое тело дымом мапачо, потом сложил мне руки — ладонь к ладони, затем ноги — подошва к подошве, подул в них, и совсем напоследок подул мне опять в макушку. Очень нежно и бережно. Как у него только так получается? Меня это поразило невероятно: я как-то даже не рассчитывала на такой индивидуальный подход. Понятно же, что при его востребованности я для него была как безымянная бабочка, прилетевшая на яркий свет, щедро расточаемый волшебной аяуаской.

- Завтра утром ты почувствуешь прилив сил, в тебя войдет радость, у тебя появятся новые друзья, – так он подвел итог нашей церемонии.

Было немногим больше за полночь, действие аяуаски прошло совсем, сын, не задерживаясь, ушел к жене, а мы — родители сына и я — растянулись каждый на своем матрасе и заснули глубоким сном до самого утра. 

13. НОЧЬ В САН ФРАНЦИСКО, ПЕРУ

для удобства суеверных читателей пост 13 совмещен с постом 14

12. ВЕЧЕР В САН ФРАНЦИСКО, ПЕРУ

Ее муж и был сыном владельцев того большого и красивого дома. И муж, и его родители отсутствовали – было воскресенье, и они тоже уехали в Пукальпу. В их отсутствие девушка выступила их правомочным представителем, и с ней я договорилась насчет завтрашней церемонии. Потом она повела меня показать, как выглядит аяуаска и чакруна.

Аяуаска росла неподалеку от дома, а чакруна – так прямо во дворе. Пока проходила ознакомительная экскурсия по ее дому и его окрестностям, вернулся муж, и мы еще раз договорились с ним обо всем. Все было именно так, как решила его жена. Так что Yellow Pages, к которым мне позже, уже в Икитосе предлагал обратиться аяуаска-провайдер, совсем и не понадобились. Но история про этого провайдера еще впереди.

Церемония, как правило, начинается, когда совсем стемнеет, часов в девять, но я на следующий день приехала в Сан Франциско засветло. Ехать надо было на colectivo, то есть на коллективном такси. Отличается коллективное такси от обычного, неколлективного, тем, что в обычную по размеру автомашину водитель умудряется усадить до десяти человек – последние четыре проделывают путь в багажнике - но никто по этому поводу не грустит. Последнее коллективное такси уезжает из Пукальпы часов в шесть вечера, а потом уже до рассвета ни въедешь в Сан Франциско, ни выедешь из него.

Я лежала  на матрасе, положенном прямо на деревянный пол в их длинном прямоугольном доме,  и ждала, пока стемнеет. Сеньора Изабелла, пожилая мать семейства, рассказывала, что она была всю свою жизнь целительницей, и к ней приезжали пациенты из разных стран. Она их лечила, высасывали из них хвори, пока сама не заболела. Раком. Теперь уже больше никого не лечит. Слово «высасывать» индейские целители используют не в переносном, а в прямом смысле.

Даже вечером было душно. Она разделась и тоже легла на пол неподалеку от меня. 

Я как-то читала отчеты португальских покорителей Бразилии, написанные лет четыреста тому назад. Они рассказывали, как были поражены, когда им навстречу из джунглей вышли полностью обнаженные девушки и юноши. Узенькая полоска из соломы, болтающаяся на талии, по мнению португальцев, в качестве одежды не засчитывалась. Я, конечно, не португальский конкистадор, да и времена не те, но на меня тоже произвело впечатление такое раскованное отношение к своему телу. Судя по этой хронике, португальцы оценили красоту тел. Я же оценила свободу и непринужденность сеньоры Изабеллы.

В это время подошла молодая пара – оба антропологи из Лимы. Девушка еще работает над докторской диссертацией, а муж ее уже защитился и получил свой PhD. Тема ее тезисов звучит примерно так: исследование художественных образов, возникающих под воздействием аяуаски, и выразительные средства, используемые для передачи художественных образов. Звучит витиевато, но на практике все проще: она изучает рисунки старшеклассников Сан Франциско и интерпретирует их в нужном ей направлении.

Девушка, как и я, собиралась в эту ночь приобщиться к аяуаске — впервые в жизни, а муж ее уже был закаленным бойцом. Церемония у них была назначена в другом доме, а сюда они просто зашли просто по старой дружбе. Девушка, как и я, слегка нервничала, а ее муж нас обеих успокаивал, говоря, что главное во время церемонии — следовать указаниям шамана, следить за икарос, то есть держаться за него – и тогда все будет в порядке. И что если дон Хуан будет меня вести, то мне вообще переживать нечего: я в надежных руках. Поэтому нигде не потеряюсь и вернусь в этот мир невредимой.

Однако от этих напутствий спокойнее не становилось. Наоборот, проделав обычную математику человеческого общения: один пишем, два в уме - я как раз впервые конкретно поняла, что, оказывается, оттуда можно и не вернуться... а даже если и вернешься, то из его слов - с учетом моей творческой экстраполяцией - выходило, что вернуться можно серьезно покоцанной.

Но вот наконец стемнело...

Недвижимость в Сан Франциско, Перу