И вот...
вот... результат не заставил себя ждать.
Не прошло и пару минут, как со мной стали
происходить изменения – однако совсем
не те, которых я ожидала. Мне быстро
стало плохо, а потом – еще хуже... а вскоре
и вовсе стало ясно, что во всем моем
обозримом прошлом так плохо мне не было
вообще никогда, и тем не менее, с каждой
прошедшей минутой становилось все хуже.
Сентенция Мэрфи, что ситуация обычно
имеет тенденцию развиваться от плохой
к худшей, видно, не на пустом месте
возникла.
Многие
иностранцы, принимавшие аяуаску в Перу
с шаманом или курандеро, описывали свой
опыт в целом как предельно — или
беспредельно? - тяжелый. Поэтому, пусть
хоть чисто теоретически, но про разные
побочные эффекты аяуаски я знала.
Исходя из прочитанных мной отчетов, я
вполне допускала, что в худшем варианте
развития событий меня будут осаждать,
скажем, всякие злобные демоны или враждебные
змеи, но то, что происходило со
мной, застало меня врасплох. К чему я
оказалась совершенно неготовой, так
это к космическому вибрированию всех
по отдельности и всех вместе взятых
клеточек моего тела.
Между
тем Вилсон динамично пел икарос, отбивая
при этом себе ритм давешним веером,
который я раньше заприметила у него
дома, когда он лечил женщину. Ритм
исполняемой им песни был невероятно
быстрый. Он сначала оплел мое тело снаружи своими
тонюсенькими ветвистыми корнями; потом
на корнях проклюнулись точки роста; они, в свою очередь, с скоростью горящего бикфордова шнура превратились в
придаточные корни; потом те тоже с невероятной
быстротой удлинились, уплотнились, и
стали прорастать вглубь тела, пока не
закрепились в каждой его клетке.
Меня охватила та дрожь, которую описывал Пелевин, когда его герой Татарский погрузился в мухоморный опыт -- как я их теперь понимала! И Пелевина, и Татарского тоже... Только у описанного Пелевиным его романного персонажа, – у него дрожь мгновенно дошла до кончиков пальцев рук и ног и там закрепилась – у меня же, в отличие от Татарского, она вообще проникла во все тело и пронизала каждую его клеточку, каждую по отдельности. Никогда до этого не знала, что их так много. Тело запротестовало, и стало мне неподвластным. Я могла только наблюдать со стороны, как его принялось трясти, но не такой мелкой дрожью, как при ознобе, а какой-то неописуемой, самой мельчайшей дрожью, которую можно только себе вообразить.
Меня охватила та дрожь, которую описывал Пелевин, когда его герой Татарский погрузился в мухоморный опыт -- как я их теперь понимала! И Пелевина, и Татарского тоже... Только у описанного Пелевиным его романного персонажа, – у него дрожь мгновенно дошла до кончиков пальцев рук и ног и там закрепилась – у меня же, в отличие от Татарского, она вообще проникла во все тело и пронизала каждую его клеточку, каждую по отдельности. Никогда до этого не знала, что их так много. Тело запротестовало, и стало мне неподвластным. Я могла только наблюдать со стороны, как его принялось трясти, но не такой мелкой дрожью, как при ознобе, а какой-то неописуемой, самой мельчайшей дрожью, которую можно только себе вообразить.
Как
бесправный вассал, тело попало в полную
и безраздельную зависимость от веера,
от его ритма. Вскоре с этим неистовым
ритмом синхронизировалось и сердце,
словно было привязано к нему короткой
и невидимой бечевкой. 120, 130, 140 ударов в
минуту, точнее сказать не берусь:
ориентироваться во времени стало сложно, как, впрочем и в пространстве тоже. Они смешались в
единую массу – густую, темную и аморфную - а все тело при этом гудело, как высоковольтный
столб, и временами ухало в гулкую
невесомость.
Сколько
времени все это длилось – тоже сказать
не возьмусь, потому что временные границы
оказались снесены мощным потоком лавы;
да и сам высоковольтный столб, казалось,
что вот-вот – и сольется с бесконечностью.
Стараясь не двигать ни телом, ни пальцем,
ни даже носом, я окаменела на моей
импровизированной лавке в самой удобной
для меня позе, в Падмасане, позе полного
лотоса. Она предохраняет, конечно, от
болей в крестцово-позвоночном отделе,
но что касается ног – я думала, их не
расплету уже никогда.
Именно
в такие моменты предельного внутреннего
напряжения часто бывает, что наступает
озарение. Какие части мироздания этот
всполох осветил для меня в этот раз?
Только один сегмент, зато основательно.
В свете увиденного, а главное,
прочувствованного, я тогда однозначно
поняла, что весь громадный и безбрежный
мир – не больше и не меньше, и ничто
иное, чем я сама. И кто бы что ни говорил
- за пределами меня самой нет в нем никого
и ничего, даже если его и населяет семь
миллиардов людей. Или сейчас уже больше?
Но это неважно. Сколько бы людей ни было
на планете, в двух самых критических
порталах индивидуального существования
– то есть на входе и на выходе, при рождении и во время смерти -- каждый
человек оказывается в экзистенциальном
одиночестве, полном, окончательном и
обжалованию не подлежащем. обжаловать? Кому? Жаловаться? На что? Сам же и возвел стены
своей темницы - кто тебе был виноват.
Но оказываемся
мы в одиночестве не только в самих
порталах. Даже приближаясь к ним, мы
автоматически попадаем в зону отчуждения.
Тут как раз и потребуется вся доступная
сила - как тела, так и духа, чтобы попасть
на твердую землю и чтобы удержаться на
ней. Вот для таких форс-мажорных и
пограничных ситуаций нужно не полениться
накопить ресурсы, и речь идет, конечно,
не о ресурсах внешних. Внешние ресурсы
хоть хороши и обширны, но второстепенны,
кроме того, и не всегда успеешь к ним
дотянуться. Я тогда очень этой истиной
прониклась.
Вообще, кто принимал аяуаску, тот знает, что
мир, куда она заводит, совершенно
непризрачный и отнюдь нефантазийный,
а наоборот, очень даже конкретный.
Видения могут быть настолько реальными,
что люди начинают от них защищаться и
могут попутно нанести себе серьезные
физические увечья. Это, кстати, одна из
причин, почему безопаснее принимать
аяуаску с шаманом. Предполагается, что
икарос, которые он поет, будут нашими
проводниками в мире аяуаски, что они не
дадут заблудиться и сгинуть от нападений
обитателей того мира и что, держась за
мелодию песни, всегда можно найти дорогу
обратно в привычный для нас мир имен и
форм.
Однако,
тут, похоже, тоже существовали варианты.
Икарос, которые безостановочно пел
Вилсон, как мне тогда казалось, не были
никакой не путеводной нитью, а наоборот,
ощущались как непосильное бремя, тяжкое
и давящее и от которого мне было никак не избавиться - никакими силами, и от них становилось только
хуже. Если честно, мне хотелось только
одного: чтобы он замолчал. Умолк.
Растворился в своей песне. Исчез. Мне
казалось, что если наступит блаженная
тишина, то именно она принесет желанное
освобождение от огнедышащих вулканов, пробудившихся в моем теле.
Но избавиться от этого непосильного
бремени икарос я уже не могла, потому
что к этому времени они зазвучали внутри
меня, войдя в резонанс с каждой клеточкой
тела, заставляя ее в
ответ вибрировать и звенеть.
Мне
захотелось получить инструкции от
продвинутого Вилсона: ну и что же теперь
делать? как отсюда теперь выбираться?
- Вот уж Сусанин, завел к краю пропасти...
– беспомощно думала я. – Дорогу-то хоть
обратно знает?
Я сложила
воедино три хриплых слова – estoy
muy mal – мне
очень плохо – и они проскрипели в сухом,
как африканская пустыня, горле. Он чуть
повернулся на звук моего голоса, и,
отчетливо артикулируя слова голосом
чистым и ясным, ответил совершенно
невозмутимо, чтобы я села поудобнее и
сконцентрировалась. Поудобнее... и так
в падмасане сижу, куда еще удобнее...
сконцентрировалась... как?... и потом, что
значит, сконцентрировалась?
сконцентрировалась на чем? На вибрациях
и вулканах? Потому что ничто другое не
имело ни малейших шансов проникнуть в
мой внутренний мир.
Тут по
аналогии с моим текущим состоянием на
память мне пришел рассказ одного
интересующегося энтеогенами американского журналиста.
Он проделал немалый путь из Нью-Йорка
в чудную африканскую страну под названием Габон – ни
много ни мало, а семь тысяч миль! - чтобы
приобщиться к ибоге, энтеогену местного
африканского племени и написать про
это статью для своего музыкального
журнала.
По
установившейся в племени традиции его
церемония инициации должна была
продолжаться несколько ночей подряд.
Уже в первую же ночь у моего соратника
по эксперименту зародились некоторые
сомнения насчет разумности затеянного
мероприятия. Зато ко второй ночи он
быстренько во всем уже успел разобраться
и ни за какие коврижки не соглашался
съесть еще хотя бы немного этой ибоги
– даже несмотря на воинственные
увещевания вождя племени, одетого в
соломенную юбочку – вождь при этом время
от времени недружественно потрясал зажатым
в руке копьем, где поблескивал
острый наконечник. Но все увещевания
вождя были напрасны, даже несмотря на копье и наконечник. И дело было даже
не в вкусе ибоги – объяснял
журналист-экспериментатор, - хотя вкус
у нее был тоже характерный, и забыть его
было бы непросто: она напоминала ему
опилки, смешанные с серной кислотой.
Дело было в общем состоянии, которое
эти опилки провоцировали. Его я тоже
теперь хорошо понимала. Как никто другой.
Комментариев нет:
Отправить комментарий