Дом, где
проходила наша церемония аяуаски, был
свежий, замечательный и чистый, даже
несмотря на присутствие прочно и навечно
обосновавшихся там летучих постояльцев
– это я про летучих мышей говорю. Спешу
заверить защитников окружающей среды,
что эти мыши были - как читатель увидит - на редкость
самодостаточными, и наша церемония не
потревожила их никак.
Дом этот
был немаленький — что по площади, что
по высоте. Стволы-опоры первого этажа
были метра два в высоту, второй этаж –
высотой метра три, и это все не считая
остроконечной пальмовой крыши, которая
буквой А накрывала здание сверху. Он
находился в завершающей стадии
строительства, которая, как мы все знаем,
может быть стадией переходной, а зачастую
может быть и стадией окончательной. В
смысле, что таким недостроем он и
останется навсегда. Некоторым домам
это состояние не очень идет, но в данном
случае дом, может быть, и казался
замечательным именно из-за этой незавершенности, в нем была некая интригующая
недосказанность и каждый мог запросто
восполнить недостающие элементы на
свой вкус и лад.
Структура
дома являла собой лучшие строительные
находки сельвы. Стены были возведены
только вокруг второго этажа - он занимал
метров шестьдесят, а первый этаж под
ним состоял из четырех столбов и полностью
открытого пространства. Там можно было
сушить белье и готовить еду во время
тропических ливней. Еще можно было
нужные вещи складировать в особо больших
объемах – кто из живущих в городских
квартирах не мечтал о таком гиперпространстве?
А еще при желании можно даже животных
разводить. Но это все в принципе, потому
как виды у Вилсона на этот дом и на
прилегающую территорию были совсем
другие.
- Рядом
я хочу еще одно здание построить, -
сказал он, - и открыть здесь центр
целительства. А вокруг центра чтобы
было двадцать пять гектаров сельвы...
нетронутой, первозданной... Я так и
сделаю, потому что они лично мне
принадлежат... – добавил он для ясности.
Про эти
двадцать пять гектаров он сказал как
бы между делом, из чего было легко
предположить, что, здесь, в сельве,
владеть не то что двадцатью пятью, а
даже сотней-другой гектаров – дело
совсем пустяковое. И что для него лично
главное достоинство владения землей в
сельве заключалось в том, что это давало
ему возможность сберечь ее экосистему.
- Сельва
вокруг нас – первичная. Тысячи лет ушло
на ее создание - тысячи лет. Другой такой
в мире нет — и уже не будет. Столько
растений, и бабочек, и птиц, и животных...
все уникальные... все. Многие владельцы
сельвы сейчас вырубают ее — а все для
чего? – он неодобрительно хмыкнул. -
Чтобы расчистить себе участки под
ананасы да под юкку... все на продажу
идет. Так первичная сельва постепенно
и исчезает с лица земли - день за днем.
Мои же соседи ее и уничтожают — а я
этого делать не стану: все оставлю, как
есть — чтобы животным было где жить, а
растениям – расти.
Говорил
он неторопливо, с паузами, но чувствовалось,
что мысли свои он уже обкатал в голове
не раз.
Однако
пока центр целительства был в проекте,
а строительство – в процессе. В
практическом плане это выражалось в
том, что на второй этаж дома можно было
попасть только по узкой приставной
лестнице — весьма ненадежной на вид:
она была сколочена из тонких стволов
молоденьких деревьев. Увидев ее, я тут
же стала прикидывать, какие у меня будут
шансы к отступлению: как же я буду
спускаться по ней, когда выпью аяуаску?
координация движений ведь будет
затруднена... Но тут, как показали
дальнейшие события, я сильно погорячилась.
Затруднена... как оказалось, о координации
не пришлось заботиться вообще, потому
что координировать оказалось нечего
ввиду невозможности совершать сами
движения.
Второй
этаж здания подпирали очищенные от коры
крепкие, крупные и уходящие глубоко в
землю стволы специально подобранных
для этого деревьев из особых сверхпрочных
пород. Они должны выдержать не только
вес второго этажа и всего, что в нем
находится, но еще и противостоять
контакту с землей и не поддаваться
гниению, даже во время сильных и частых
дождей.
Но думай
– не думай, а других альтернатив вхождения
в дом, так же как и выхода из него, не
было. Я забралась по хлипкой приставной
лестнице на второй этаж, выпрямилась и
прошла по неогороженному деревянному
настилу. Если его со временем оградить
перилами — что и предполагалось сделать,
то по периметру второго этажа образуется
романтический балкон.
Я осторожно
подошла к краю неогороженной платформы
и на всякий случай посмотрела на небо,
но на нем пока для меня ничего не
загоралось и не светилось. Оно и понятно,
он же сказал: после того, как... Потом
подошла к открытой двери и заглянула
внутрь.
Комната
была громадной; высоко вверх уходила
острая пальмовая крыша; из-за полумрака
комната казалась изнутри еще выше, чем
снаружи. Она сразу приятно поразила
тем, что была живой и ухоженной, а удивляло
это потому, что в ней никто, за исключением
летучих мышей, не жил. Более того, надо
отметить, что в свете их присутствия
комната поражала своей чистотой и
ухоженностью еще даже больше. Где-то
высоко под крышей попискивали
вышеозначенные и невидимые в темноте
мыши, приятно пахло свежераспиленным
и некрашеным деревом.
Комната была
пустой, за исключением нескольких
разноцветных пластиковых ведерок и
тазиков, стоящих вдоль стены – они
активно шли в дело во время церемонии
- и лежащего на полу у дальней стены
большого матраса. Он был аккуратно
заправлен голубым одеялом – даже
издалека было видно, какое оно было
мягкое и чистое. Над ним Вилсон позже
вечером повесил роскошную москитную
сетку – это мне напомнило королевский
полог из замков Луары, только гораздо
лучше, потому что в джунглях он гораздо
нужнее и намного функциональнее, чем в
замке, стоящем посреди Европы.
Как единственную женщину в экспедиции, да еще и грингу, что рассматривалось не просто как бытовой дефект, а как недостаток, возведенный во вторую степень, меня, то есть наислабейшего члена экспедиции под эту сетку-полог на ночевку и определили. Ну кто бы с этим решением спорил - есть все-таки свои радости и для женщин в стране победившего мачизма. Достающиеся ей в ходе раздела зон влияния москитная сетка и мягкий матрас, например.
Как единственную женщину в экспедиции, да еще и грингу, что рассматривалось не просто как бытовой дефект, а как недостаток, возведенный во вторую степень, меня, то есть наислабейшего члена экспедиции под эту сетку-полог на ночевку и определили. Ну кто бы с этим решением спорил - есть все-таки свои радости и для женщин в стране победившего мачизма. Достающиеся ей в ходе раздела зон влияния москитная сетка и мягкий матрас, например.
Вскоре
после того, как мы поднялись в дом, Вилсон
принялся активно мести платформу,
окружающую второй этаж, но потом его
внимание переключилось на установку
москитной сетки, и процесс подметания
прервался, так что я взялась завершить
начатое. Хотя зачем он подметал – сказать
трудно. Все, как по мне, и так было
предельно чисто. Оставалось только
предположить, что его подметание носило
не иначе как ритуальный характер.
Начали
мы церемонию в восемь вечера. За
деревянными стенами дома, покрытого
пальмовыми листьями, несмотря на ранний
вечерний час, стояла уже непроглядная
ночь; в ней гулко верещали невидимые
обезьяны и хрипло кричали загадочные
птицы. Внутри дома, конечно, было тише,
но под пальмовой крышей тоже кипела
своя жизнь – там активно и требовательно
попискивали летучие мыши. Судя по их
напряженному и многоголосому писку,
мышей было много. Вследствие чего я
периодически поглядывала наверх с
некоторой опаской.
Именно
что питаются. Почему и хотелось на всякий
случай уберечься от продуктов их
жизнедеятельности. Иногда мыши молчали,
но чаще всего обменивались репликами,
общий тон которых очень походил на
выяснение отношений в ходе слабо
тлеющего, но неумолимо разгорающегося
конфликта. Особой изобретательностью
в менеджменте конфликта они, похоже, не
отличались и потому выясняли отношения
все время примерно по одному и тому же
сценарию, что сильно напоминало сцены
из жизни людей. Пара прошедших на моих
глазах циклов взаимодействия участников
мышиного социума дали достаточное
представление о динамике их общения,
после чего несложно было отслеживать
его различные стадии и даже прогнозировать
исход.
Выглядело
это так. По мере того, как выяснение
отношений набирало обороты, частоты
реплик, которыми мыши обменивались,
постепенно становились все выше и выше,
и общая обстановка угрожающе накалялась,
словно это была склока в пресловутой
коммунальной кухне времен Ильфа и
Петрова. Когда ее участники выходили
на финишную прямую и рукопашная - условная,
конечно - казалось неизбежной, я заметила,
что в разборки непременно вмешивалась
Главная мышь. Что интересно: непререкаемый
голос авторитета раздавался, только
когда взаимный обиженный писк мышей
достигал одной определенный частоты,
всегда одной и той же. Наверное, на этой
частоте срабатывал какой-то пусковой
механизм, который приводил в действие
аппарат местной власти. Его полномочного
представителя я про себя тут же прозвала
«авторитетом».
То, что это была
мышь-авторитет, всякому было ясно, не
только мышам – стоило только услышать,
какой звук она умела издавать для
подчинения и обуздания. Звук был короткий
и цепеняще-властный. На человеческий
язык его можно было бы перевести как
«цыц!», но этот перевод, как Вы понимаете,
будет страдать определенной
недосказанностью. Да и потом, дело ведь
не в том, что сказать, а в том, как
это сделать. И что удивительно — или,ы
наоборот, неудивительно: после этого
окрика бурлящие страсти склочных
разборок враждующих сторон затихали –
мгновенно и безропотно, летучие мыши
тут же успокаивались, как будто их
обесточили – и воцарялась тишина. До
наступления следующего цикла.
Комментариев нет:
Отправить комментарий