А дальше
я вроде бы забылась сном. Наверное, да,
забылась, потому что потом, когда я
попыталась открыть рот, он оказался
чем-то накрепко склеенным снаружи –
словно скотчем или клеем «Момент».
Ладно, нестрашно,- решила я. - Рот откроем
попозже. Кушать я не собиралась, а
разговаривать все равно было не с кем.
Дальше на очереди были глаза. Их я тоже
попыталась открыть – вот незадача! И
это оказалось мне не под силу. Тогда я
решила еще немного полежать, набраться
сил и со временем повторить попытку.
Все равно сейчас в комнате смотреть
было не на что. А кроме того, задачу можно
было технически упростить: открывать
глаза не параллельно, а последовательно:
сначала один, а второй уже потом.
На
подготовку к открытию первого глаза
ушло минут двадцать. Думаю, я бы и дольше
готовилась, но тут окончательно набрала
силу физиологическая доминанта. Жажда.
Благодаря ей я открыла заодно и второй
глаз, потом поднялась с кровати, вышла
на улицу и поплелась по узкой улочке к
ближайшему магазину – он был расположен
прямо на углу. Было два часа дня – самая
жара; магазин, само собой, оказался
закрыт на сиесту. Но по дороге в магазин
я предусмотрительно заприметила, что
у соседей в ближайшем к моей гостинице
доме на цементном полу небольшим холмиком
были сложены ананасы. На обратном пути
я выбрала себе самый большой ананас,
колючий и коричнево-желтый – как раз
из тех, что мы сегодня видели, возвращаясь
из сельвы. В гостинице я порезала его
на треугольные ломтики и жадно вгрызалась
в его желтую и сладкую мякоть – каким
же он оказался вкусным! Сок тек по рукам,
медленно капал на пол.
Насытившись,
я опять легла под вентилятор, и вскоре
дело пошло на поправку. К вечеру и магазин
открылся - жизнь налаживалась. Так прошло
воскресенье.
Понедельник
прошел еще даже лучше, чем воскресенье:
я уже твердо стояла на ногах. Вечером в
центре городка мое внимание привлекли
запеченные на древесных углях овощи. У
меня просто голова закружилась, до чего
они были вкусные – казалось, я заново
открывала для себя вкус еды.
Весь
понедельник я или лежала, распластавшись,
под вентилятором в комнате, либо же в
перерывах висела в коридоре, мерно
раскачиваясь в гамаке под расплавленным
белесым небом. Да... – лениво думала я.
– похоже, что наконец-то я достигла
состояния, когда у меня нет больше
вопросов. Ни к кому и ни по какому поводу.
Все было предельно ясно и просто.
Жизненная программа погружения в ананду
и заключается именно в том, чтобы вот
так просто висеть в гамаке – что я и
делала – и это уже было равнозначно
свершившемуся счастью. А если при этом
на меня еще дул ветерок – то простое
человеческое счастье естественным и
непротивленческим образом перетекало
в состояние блаженства неземного. И
никаких тебе больше жизненных проблем
или насущных забот. И никуда больше идти
не надо, ни о чем больше не надо думать
и беспокоиться ровным счетом больше не
о чем. Меня забросило в состояние «здесь
и сейчас», и оно было настолько полным,
что даже опасение - как бы из него не
выпасть? - просто не имело шансов
прорваться ни внутрь, ни наружу.
Когда я
таким умиротворенным червяком висела
в гамаке, взгляд у меня был, наверное,
все-таки отчасти осмысленным, потому
что со мной заговорила женщина. Она тоже
тут проживала в гостинице. Хотя гостиница
– это громко сказано.
- Гостиниц
у нас в Тамишьяку нет, есть просто
hospedaje – но зато самое
лучшее у нас в городке. Алькальду
принадлежит, мэру, то есть,– так с
гордостью сказал местный житель, который
мне ее порекомендовал. – И отдельная
комната у вас там будет, и собственная
ванная тоже. Горячей воды, конечно, нет
– продолжил он, - но кому она нужна в
такую жару.
Местный
житель во всем оказался прав на все сто.
А особенно прав он был насчет жары.
Заговорившей
со мной женщине было лет сорок. Вместе
с тремя коллегами она выполняла здесь
какую-то государственную работу по
статистическому учету. Я видела, как
они сидят по вечерам в коридоре, где
чуть прохладнее, чем в комнате, и заполняют
бесконечные бело-розовые формы. Она с
любопытством спросила, что же я тут
делаю, в таком маленьком и заброшенном
городке. Да еще к тому же одна.
- аяуаску
пью, - кратко ответила я. К развернутым
ответам жара не располагала. Но на всякий
случай задала ей встречный вопрос:
- А Вы
когда-нибудь ее тоже принимали?
- Один
раз в жизни и давно, - ответила она.
- Ну и
как? Что-нибудь видели? Что?
- Своих
родителей... – неожиданно ответила она.
- Я как раз и хотела с ними повидаться.
- И говорили
с ними тоже? – я оживилась, несмотря на
жару.
- Нет...
поговорить у меня не получилось, хотя
те, кто были со мной на этой церемонии,
мои друзья, они разговаривали...
К вечеру,
что в комнате под вентилятором, что в
коридоре под открытым небом, становилось
нестерпимо душно. Я выбралась посидеть
снаружи гостиницы. Около входа в гостиницу
уже сидел ночной гостиничный смотритель,
я молча забралась в свободное колченогое
кресло, стоявшее рядом с ним. Ему было
скучно, и молчание продлилось недолго.
- А с кем
ты аяуаску принимала? – полюбопытствовал
он.
- С
Вилсоном, - по-прежнему кратко ответила
я, потому что было по-прежнему жарко.
- Ну и
как?
- Да так...
– уклончиво ответствовала я.
Смотритель
на деталях моей истории не настаивал:
ему явно хотелось поделиться своей.
- Аяуаску
я принимал только один раз в жизни –
начал он свой немудреный рассказ. - Как
только выпил ее, вскоре змея появилась
– громадная такая, пасть раскрыта, зубы
острющие, а глаза ее в мои прямо так и
уставились. Стало мне страшно, и я
принялся от нее отбиваться. А как отбился
– так на всю жизнь аяуаску и зарекся
принимать.
Да,
понятно. Кратко, образно и доходчиво:
экспозиция, кульминация, итог. Все
уместилось в четыре коротких строки.
Но он не первый мне про змей говорил.
Про них мне еще раньше жена Вилсона
рассказывала: у нее в видениях тоже были
змеи. Еще в пятницу, накануне моего
похода в сельву, она пошла проводить
меня из своего дома в гостиницу и по
дороге говорит:
- Аяуаску
у нас в основном мужчины принимают,
женщины не хотят.
- Не хотят?
- Нет.
Потому что боятся.
- А ты
принимала?
- Однажды.
Звери появились, змеи, – она легко повела
изящной рукой от себя, словно отгоняя
память о пугающих видениях, а заодно
отгораживаясь и от самого растения.
Чувствовалось, что никакого смысла в
этих видениях она тогда не увидела, не
видит его и сейчас. И что моя завтрашняя
церемония – затея, мягко говоря, не
совсем разумная, но раз уж мне так
хочется, то отговаривать она меня не
станет.
Когда
смотритель закончил свой достоверный
рассказ очевидца, разговор иссяк, и мы
продолжали сидеть в черной тишине, в
которую местами вкраплялся тусклый
свет высоких уличных фонарей. Но опять
просидели в тишине недолго. Вскоре около
нас притормозил проходящий мимо мужчина
средних лет – его интересовало, сколько
в этой гостинице-оспедахе стоит комната,
а то в другом оспедахе, где он остановился,
ему не понравилось. Потому что мыло там
не дают. Как же без мыла-то... непорядок. Смотритель
сказал, сколько стоит. А потом, как
водится в сельве, завязался разговор
на бытовые темы.
- А что
Вы тут делаете? – традиционно спросил
меня вновь прибывший. – Да еще и одна?
- Аяуаску
пью, - флегматично ответила я, окончательно
сморенная жарой.
Тут
случилось неожиданное. С мужчиной на
моих глазах произошла такая метаморфоза,
что и никакому бы Овидию и не приснилась.
Он – мужчина, то есть – почему-то так
обрадовался услышанному, что плечи его
мгновенно расправились, и он стал даже
вроде бы немного выше ростом. Глаза его
вспыхнули, словно мои слова про аяуаску
напомнили о чем-то близком его сердцу
и родном. Мы со смотрителем были
заинтригованы и собирались, в свою
очередь, спросить: а в чем, собственно,
дело? Но мужчина и так прочел изобразившийся
на наших лицах вопрос, и не стал томить
нас понапрасну.
- Когда
мне было 17 лет, – сказал он, - мы вместе
с дядей возили по реке в Колумбию на
продажу шкурки ящериц (piel
de lagartijas).
-- Но однажды у нас с продажами не сложилось
-- нас подвел покупатель, и мы надолго
застряли в небольшой деревушке в сельве.
Этот
рассказ за сегодняшний день был уже
третий и, скорее всего, последний. Я
изготовилась внимательно слушать.
В той
деревне, где им пришлось остановиться,
жил шаман, и так получилось, что он зазвал
юношу на прием аяуаски.
- ну, я и
пошел – сказал он как о чем-то неизбежном.
- И что
было дальше? – во мне, несмотря на
тормозящее действие жары, пробудился
интерес.
- А дальше
было здорово. Потому что, когда принимаешь
аяуаску, можешь увидеть все, что ни
попросишь. Попросишь, например, родителей
своих увидеть – сразу их и видишь. Но я
тогда был влюблен, и понятное дело,
больше всего хотел видеть не родителей,
а любимую девушку.
- И
получалось?
- Еще
как! Я же говорю: что ни попросишь, те
видения и появляются. Можешь видеть
все!
Слово
«все» у него вышло как-то так решительно,
что в воздухе ненадолго повисла
драматическая пауза.
- И Вы
это «все» так и успели за этот
один-единственный визит к шаману увидеть?
– после отзвеневшей паузы, не удержавшись,
спросила я.
- Что
Вы... нет, конечно... я с шаманом принимал
аяуаску двенадцать раз. Все время, пока
мы находились в деревушке – а были мы
там больше месяца - я ходил по ночам к
шаману. Место, где он жил, было пустынное,
тихое... как раз подходящее для аяуаски...
и икарос он всегда мне пел. Ведь Вы,
наверное, знаете, что без икарос настоящей
церемонии в перуанской Амазонке не
бывает.
Видно
было, что он был рад этой неожиданной
возможности вытащить воспоминания из
дальних подвалов своей памяти и поделиться
ими с заинтересованной аудиторией.
- Вскоре
эти песни я тоже узнал.
- узнали?
Это как? – удивилась я.
Тут
мужчина слегка вздрогнул и резко поднес
палец к левому уху, словно неожиданно
что-то в нем услышал, а потом стал молча
прислушиваться к чему-то внутри себя.
К чему бы? – подумала я. – неужели к
песням-икарос? Но, кроме краткого всплеска
мелодии, резко прозвучавшего у него в
голове - отчего он и поднес палец к уху
– ничего больше не последовало. После
недолгой паузы он печально ответил:
- Аяуаска
научила. Когда она учит, ее песни внутри
себя слышишь. Многим песням она меня
научила... да вот сейчас даже и названий
их не вспомню...
До этого
он все время смотрел мне прямо в глаза,
но теперь его взгляд рассредоточился,
словно затерявшись в каких-то внутренних
коридорах памяти. Может быть, там и
затерялись его песни? Но, видно, то, что
он искал, ему опять найти не удалось, и
у него около губ вдруг обозначились
легкие бороздки печали. Неужели из-за
забытых песен? Или из-за закрывшихся и
потерянных дорог?
Он снова
замолчал, в этот раз надолго, видимо,
вглядываясь в то далекое время, когда
все ему было по плечу, и когда его мир
был полон радости и надежд. Мы молча
ждали продолжения. Он чуть заметно
покивал самому себе головой, словно в
ответ на какие-то свои мысли, вздохнул,
потом слегка развел руками и сказал:
- Но она
может научить не только этому. Как,
например, завоевать девушку, или как
лечить болезни – все это она тоже может
рассказать. Но однажды... - тут он на
мгновение остановился и с тихим торжеством
посмотрел сначала на меня, потом на
смотрителя - однажды я саму аяуаску
увидел!
Поворот
у его рассказа был настолько неожиданный,
что мы со смотрителем просто опешили.
Рассказчик снова посмотрел на нас и с
удовлетворением отметил, что полученный
эффект явно произошел все ожидания. Еще
бы. Одно дело рассказ Вилсона, из которого
я узнала, что, оказывается, можно
встретиться с духом растения – так это
как бы теория была, а тут опыт – личный
и живой!
- Она
была вот такая маленькая, - он огляделся
вокруг и увидел девочку лет четырех-пяти.
Показал на нее. – Да, вот такого росточка
она и была. А дальше он совершенно
неожиданно добавил: - И очень волосатая.
Вот тебе
на... наверное, я ослышалась. Для верности
я переспросила:
– peluda?
Como..? De verdad?
Как волосатая? Действительно?
- Да, да,
- закивал он головой. – Волосатая...
волосы повсюду – на руках, на ногах...
такие густые, черные... Так вот, когда
она меня увидела, стала руками махать,
мол, давай, иди сюда, иди скорее ко мне!
Я и пошел... да... а потом она и песням
стала меня учить.
Было
удивительно: за столько лет его впечатления
нисколько не потускнели, и он был так
ими захвачен, что его воодушевление
передавалось и нам. Казалось, давний
аяуасковый опыт вновь оживал перед
незамутнившимся зеркалом его памяти.
Я даже приподнялась в кресле, чтобы
лучше разглядеть лицо и глаза рассказчика,
но он замолчал, видно, опять занырнув в
свое далекое прошлое. Его рассказ
поступал к нам порциями, видно, в полном
соответствии с накатывающими на него
волнами памяти.
- этот
шаман хотел научить меня всему, что сам
знал... да только чтобы шаманом стать –
этому не только учиться надо, еще и диету
целый год надо соблюдать... все это, чтобы
получить доступ в мир духов,- сказал он,
словно оглядываясь на решение, принятое
много лет тому назад. – Соль нельзя
есть, и сахар тоже. – Чтобы было доходчивее,
он пояснил на конкретном примере: - Если
рыбу кушаешь, то без соли, если вареный
банан к этой рыбе – так тоже без соли.
- Все без соли. Через год такой диеты и
от толстых людей килограммов сорок
остается. Да... учиться на шамана...
непростое это дело, – вздохнул он.
Я подумала,
что он и про секс тоже скажет – потому
что на будущего шамана, проходящего
курс обучения, не только гастрономические,
но и сексуальные ограничения накладываются.
Ученичество будущего шамана стоит на
трех китах: первый – самоизоляция в
джунглях. Второй – соблюдение диеты с
растением, у которого ты собираешься
учиться и получить силу. А третий –
полный отказ от секса, в любых его
проявлениях. Вилсон мне говорил, как
трудно в латинской культуре, где
по-прежнему господствует мачизм,
придерживаться целибата, и именно из-за
третьего ограничения многие отказываются
от пути, на который им предлагает вступить
сама аяуаска. Но дядечка этот вопрос
обошел молчанием. Он только сказал:
- эх... да
тогда мне было всего-то семнадцать лет!
Мы
предложили ему присесть. Что он все
перед нами стоит – жарко все-таки. И ему
стоять, и нам вверх на него смотреть.
- может
быть, у Вас так все удачно складывалось,
потому что связь с аяуаской у вас в роду?
- вполне
вероятно. Мои тетя и дядя были целителями.
Многому от аяуаски научились... ее в
народе так и называют: planta-maestra,
растение, которое учит.
- а как
растения-учителя учат? – хотелось
услышать и альтернативную версию ответа.
- Индейские
шаманы говорят об этом в прямом смысле,
потому что через аяуаску можно получить
знания о других растениях. Хотя, знаете,
связь бывает не только с аяуаской. В
сельве много растений, которые обладают
силой и могут стать учителями. Это и
травы, и лианы, и деревья... Шаманы так и
называются по растениям, с духами которых
они работают: аяуаскеро, или табакеро,
или тоэро... Но только аяуаска – самая
главная. Через нее можно учиться у всех
остальных. И самая лучшая. Другие растения
учат тебя во сне – а она всему учит
наяву. Только вот диету надо соблюдать,
- снова завздыхал он. - А без диеты –
занятие бесполезное и пустая трата
времени.
И это
правда. Все источники говорят про
соблюдение диеты как важнейшего условия
получения знаний от аяуаски. А еще они
называют работу с духами растений
вегетализмом. И говорят, что переход от
одного курса обучения к другому, от
растения к растению – процесс долгий
и непростой, но тут на помощь аяуаска
приходит. Как заботливый куратор, она
помогает наладить конструктивную связь
между обучающимся шаманом и обучающим
растением. Для этого она наделяет своего
подопечного бесценным даром: умением
слушать другие растения. Даже когда он
научится этим даром управлять, аяуаска
все равно будет рядом, всегда готовая
прийти на помощь.
Комментариев нет:
Отправить комментарий